— Ничего. Тощая американочка.
— Акцент у нее не очень американский, скорее из английской частной школы.
— Фу!
— А мне кажется, она милая.
— Конечно, тебе так кажется. Она же сказала, что Зед милый.
— Почему ты такой сердитый?
— Я всегда сердитый.
— Ты ей просто грубил.
— А ты, у тебя прямо слюнки текли от любопытства.
— О боже…
— И что это тебе вдруг стукнуло в голову отдать ей наш кекс?
— Можно купить еще один.
— К тому времени они уже кончатся.
— Ты видел Джорджа?
— Джорджа?! Он уже и в этот дом пробрался?
— Он стоял возле Белмонта… и я подумала…
— Ты фантазируешь. Я его не видел. Просто ты все время о нем думаешь.
— Надо было бы сказать горничной что-нибудь хорошее, — сказала Габриель, — С ней никто не разговаривал.
— Она, надо думать, американка.
— Нет, в Купальнях кто-то говорил, что она какая-то родня Руби.
— Руби? Какой чудовищный ужас.
— Почему?
— Потому что это связи между вещами. А я не хочу, чтобы вещи были связаны между собой.
— Но почему же?
— Всякие связи — зло. Я хочу, чтобы вообще ничего ни с чем не было связано.
— А тебе она понравилась? Девочка, мисс Мейнелл? — спросила Габриель Адама, с которым они как раз поравнялись.
— Нет.
— Нет?
— Нет.
«О боже! — подумала Габриель. — Он ревнует. И он совсем не обрадовался, когда я купила тот треснутый кувшин, ну, чуть-чуть обрадовался, но недостаточно. А Брайан думает, что я думаю про Джорджа. Все-таки, наверно, я Джорджа видела, мне не показалось. Если б у меня было несколько детей. Маленькая девочка, такая как Хэтти. Если б Джордж тоже был моим сыном. О, какая чушь у меня в голове».
— Давай позовем ее в гости, — сказала она.
— Кого?
— Мисс Мейнелл, конечно. Ей, должно быть, одиноко…
— Она долго скучать не будет, — сказал Брайан. — Помяни мои слова, эта девчонка еще беды наделает.
— Почему это ты…
— И нечего ее звать. Ради бога, не связывайся ни с чем, что имеет отношение к Розанову. Все, что связано с этим человеком, приносит несчастье. И сними уже эту дурацкую ленту с волос — на шестнадцатилетнюю девчонку ты все равно не похожа.
Чета Маккефри исчезла в задней калитке, Хэтти с «репетитором» ушли в гостиную, и Перл Скотни осталась одна. Она убрала кекс, внезапный дар Габриель, в жестяную коробку, надела пальто и вышла в сад. У Слиппер-хауса газон, широкий и усаженный деревьями возле самого дома, сужался, превращался в меандр зелени и терялся в густеющем лабиринте деревьев и кустов в конце сада. Здесь были сарай, место для костра и площадка — бывший теннисный корт с травяным покрытием. И еще то, что осталось от огородика. (Старый садовник теперь приходил нерегулярно.) Перл пошла в ту сторону, прочь от Белмонта, петляя между кустами сирени, калины, буддлейи, азалии, сумаха и низкорослых японских кленов, развернувших ярко-красные кудрявые почки, похожие на коралловые украшения. Там и сям стояли деревья повыше — ели, каштаны, старый падуб. Эта часть сада, где смешались деревья и кусты, называлась иногда подлеском, иногда рощей. Тропинки местами заросли травой, а кое-где были из черной печальной земли, поросшей зеленым мхом.
Перл, любившая деревья и травы, заметила окружающий пейзаж и, как это удается некоторым, слегка обрадовалась ему на фоне глобальной несчастливости. На ходу у нее кружилась голова от внезапного ощущения обезличенности — видимо, большинство людей испытывают такое хотя бы раз в жизни. Стоя навытяжку позади молодой хозяйки у двери дома, в форменном платье с фартуком, она ощутила себя невидимкой. Да, священник ее заметил, но это ей совсем не понравилось. И молодая миссис Маккефри бросила на нее пару неопределенных, слащавых взглядов, но это ничего не значило. И сказанное Хэтти «мы» тоже ничего не значило. Точнее, это что-то значило прямо сейчас у Хэтти в сердце, но сердце Хэтти как раз входит в опасную зону, оно беззащитно перед миром и скоро станет общественным достоянием. Сейчас сердце Хэтти вмещает в себя маленький мирок — лежит, свернувшись клубочком, как в материнской утробе. Но скоро оно расширится, чтобы принять множество — быть может, великое множество — новых любовей. Грядут новые желания, новые привязанности, новое знание. Детство Хэтти подошло к концу, испускает последний, едва слышный вздох. Настало время, диктуемое логикой вещей, и для Перл пришла пора отпустить Хэтти — даже, лучше сказать, время, когда ее вынудят отпустить Хэтти. Может быть, так чувствует себя мать, подумала Перл. Но, в конце концов, мать всегда будет матерью. Я же Хэтти не мать, не сестра и даже не троюродная кузина. Хэтти не имеет понятая о том, какие отношения нас связывают, и очень скоро эти отношения для нее начнут терять реальность, уходить в прошлое.
Перл и раньше пророчески думала об этом. А сейчас, когда время этих мыслей пришло на самом деле, Перл так устала от них, что уже не видела в них описания реальной проблемы, которую она способна как-то решить. Она задумалась: быть может, Джон Роберт, помещая их двоих в Слиппер-хаус, словно двух кукол в кукольный домик, планировал какой-то финал. Перл неустанно гадала о замыслах Джона Роберта. Она вообразила себе, что миссис Маккефри по приказу философа должна «приглядывать» за Хэтти и, может быть, постепенно полностью взять ее на себя. Но эта угроза, которой Перл намеревалась воспрепятствовать, до сих пор не осуществилась. Перл пока что отговаривала Хэтти от общения с Алекс. Похоже, они теперь действительно были сами по себе. Да и раньше тоже, разве нет? Правда, когда Хэтти была ребенком, «сами по себе» значило немного другое. Хэтти чудом выжила, они обе выжили, без общества, без мира. Они были знакомы с несколькими подругами Марго (ныне очень респектабельными). Блуждая по Европе, они не обзавелись постоянными знакомствами, частично по причине (как теперь понимала Перл) ее собственнического отношения, а не только из-за робости Хэтти. У Хэтти были школьные подруги (например, Верити Смолдон), которым Перл вручала ее для кратких визитов. Но эти связи были непрочны, привязаны к определенному контексту. Хэтти, такая бесконечно открытая для мира, пустая, была до сих пор никем не захвачена, если не считать того, что ею владела Перл.
Но что же Джон Роберт? За все годы царствования Перл философ проявил невероятное сочетание полнейшей точности действий и полнейшего безразличия. Деньги, планы, инструкции материализовались своевременно, действенно и были кристально ясны. Идите туда, поезжайте сюда, делайте то, делайте это. Но в основном великий человек оставался невидим, а когда являлся, уделял Хэтти внимание рассеянно, неопределенно, неохотно, думая о другом. Он всегда словно отсутствовал. Он, как всем было известно, не любил детей и никогда не делал сколько-нибудь серьезных попыток поладить с внучкой, чья бессловесная робость дополняла его собственную монументальную неловкость и отсутствие такта. Его отношения с Перл были корректны, но еще более невещественны. Джон Роберт посмотрел на Перл один раз и решил ей абсолютно довериться. Ей казалось, что с тех пор он вообще ни разу на нее не смотрел. Сколько же он, должно быть, понял за тот первый взгляд. Или, что гораздо вероятней, как небрежно решил рискнуть благополучием и счастьем Хэтти. Если бы общество Перл оказалось для Хэтти невыносимо, та никогда не сказала бы об этом Джону Роберту. Понимал ли он это? Было ли ему все равно? Абсолютность доверия, огромные суммы денег, еще большие суммы еще более важных вещей иногда поражали Перл и трогали ее чудовищно сильно, глубоко. Но при этом, как только ей оказали доверие, она стала невидима, получая лишь инструкции — никогда ни похвалы, ни одобрения. Ей легче было бы без них обходиться, если бы она чувствовала, что Джон Роберт хоть иногда думает о ней не только как об эффективном инструменте исполнения своей воли.
