— Мисс Мейнелл, вы верите в ад?
— Прошу вас, зовите меня Хэтти. Мое полное имя Хэрриет, но все зовут меня Хэтти.
— Хэтти, вы верите в ад?
— Нет. Я не верю в Бога и в жизнь после смерти тоже не верю. Простите меня, пожалуйста.
Отец Бернард не мог сказать, что он тоже не верит, так как это, по его мнению, не подобало наставнику. Он произнес:
— Мы все — пленники времени. Мы не можем постигнуть вечность. Об аде мы знаем только то, что происходит с нами сейчас. Если и есть какой-то ад — он в настоящем.
— Вы хотите сказать, что люди сейчас живут в аду? Вы говорите про… голодающих?
— Я говорю про злых людей.
— Но те люди ведь не были злыми?
— Да, но они были и не совсем в аду, правда?
— По-моему, им было достаточно ужасно, — сказала Хэтти. И добавила: — Мне так жалко бедного Вергилия. Его втянули в этот ужасный мир.
— Вы имеете в виду христианский мир?
— Ну… да…
Отец Бернард засмеялся, погладил девушку по руке и забрал книгу. Они оставили богословские рассуждения и перешли к французскому языку, и вот тут отец Бернард серьезно влип. Он принес с собой несколько томиков французской поэзии, в том числе Малларме, которого теперь взял и открыл на более или менее первой попавшейся странице. Он хотел выбрать что попроще, но книга открылась сама на одном из его любимых стихов, и он положил ее на стол между собой и ученицей. Глядя на стихотворение, он понял, что вроде как понимает эти стихи, они ему очень нравятся, но истолковать их он не сможет.
Хэтти, видевшая их впервые, конечно, тоже не справилась.
Она принялась переводить буквально:
— Что-то вроде одиночества без лебедя и без набережной, отражает свое неиспользование во взоре, который я отверг или удалил, от величественного… нет, тщеславия… такого высокого, что до него невозможно дотронуться, с которым небеса пятнают себя струями золотого заката, но оно томно блуждает, как белое белье, снятое с чего-то вроде беглой птицы, ныряющей…
Тут Хэтти запнулась, и оба расхохотались.
— Это невозможно!
— Вы читали его вслух, как будто понимаете!
— Ну да, оно прекрасно… но о чем это?
— А как вы думаете, о чем это, какую сцену рисует поэт?
Хэтти молча глядела на текст, а отец Бернард любовался ее гладкой мальчишеской шеей, на которую рассеянно спадали беглые завитки бледно-светлых волос, выбившихся из сложного узла.
— Не знаю, — ответила она. — Раз он говорит, что там нет ни лебедя, ни набережной… может быть, это река?
— Хороший вывод. Это же стихи!
— А в конце — волна.
— А «nue»?
— Кто-то обнаженный, может быть, кто-то купается без одежды.
— Да. Похоже на головоломку, правда?
— Он отворачивается от «gloriole», это значит что-то фальшивое, показное, правда? Слишком высокое, чтобы до него дотянуться, по сравнению с… нет, не так… и птица не может быть подлежащим, потому что тогда «longe» неправильно, мне кажется… поэтому, наверное, подлежащее тут «regard»… но…
— Подлежащее не имеет значения…
— Для меня — имеет! Одиночество, неинтересное одиночество, отражает свое унылое существование без лебедя во взгляде, который он отвратил от фальшивого великолепия, такого высокого, что не дотронешься, которым многие небеса пестрят себя золотом заката… может быть, он думает, что закаты — это пошло… потом «но» — но почему «но»? Что-то или кто-то, то ли его взгляд, то ли беглая птица, нет, теперь понятно, это его взгляд, скользит томно, нет, в истоме, как сброшенное белье… нет, не так… к чему относится «longe», может быть, к птице? Может быть, птица подобна белью, может быть, это белая птица, которая ныряет… как… одежда, которая… нет, это торжество ныряет… и взгляд в истоме скользит по торжеству… то есть… тогда понятно, почему «но», все очень скучно, пока мой взгляд в истоме не… нет… если (но почему «если»?) птица ныряет как сброшенное белое белье, мой взгляд в истоме скользит за ней, радуясь рядом со мной или с ней, в волне, которой ты становишься, твоему нагому торжеству… ой! нет, не то…
Хэтти разволновалась. Одной рукой она рассеянно вытащила из волос шпильки, собрала рукой шелковистую золотисто-серебристую массу и запихала себе за воротник.
Отец Бернард тоже разволновался, но не из-за грамматики. Он понял, что никогда не пытался понять это стихотворение, хотя бы и так сбивчиво, как сейчас пыталась делать Хэтти. Какое слово к чему относится? Да не все ли равно? Общий смысл стихотворения был совершенно ясен отцу Бернарду — точнее, он давным-давно создал свой собственный смысл и возвел его на пьедестал.
Он сказал:
— Давайте попробуем восстановить общую картину. Вы сказали, что это река и кто-то купается нагишом. Сколько всего людей в этих стихах?
— Двое. Рассказчик и купальщик, — ответила Хэтти.
— Хорошо. А кто они?
— Кто? Ну, наверное, поэт и какой-нибудь его друг…
Воображение отца Бернарда, овладев стихотворением, воспользовалось тем, что пол пловца не указан. В блаженных, никому не запрещенных мечтах священник вообразил очаровательного спутника, с томной грацией птичьих крыльев сбрасывающего нижнее белье, мальчиком. Финальный образ был особенно дорог священнику: юное тело ныряет и вздымается в поднятой им волне, мальчик отбрасывает назад мокрые волосы и смеется. А над всем этим — зеленый берег реки, солнечный свет, тепло, безлюдье…
— Как вы думаете — это любовные стихи? — спросил он.
— Может быть.
— Да как же иначе! — почти вскричал он. И подумал, что она еще не пробудилась, — Поэт и его…
Он запнулся.
— Подруга, надо полагать, — сдавленно сказала Хэтти.
Ее шокировало явное безразличие отца Бернарда к радостям поиска глаголов и согласований существительных с прилагательными; и еще она заметила, в какую растерянность повергла его своей немецкой тирадой.
— Подруга! Что за выражение. Его любовница.
— Почему не жена? — спросила Хэтти, — Он был женат?
— Да, но это не важно. Это стихи. В стихах женам не место. Он с красивой молодой женщиной…
— Откуда вы знаете, что она красивая?
— Знаю. Попробуйте увидеть.
Хэтти сказала уже мягче:
— Да, кажется, у меня получается… это как та картина Ренуара… «Купальщица с собакой»… только там… ну… там две Девушки, а не мужчина и девушка.
Это отца Бернарда не заинтересовало, или, во всяком случае, он не стал развивать эту тему, но воспоминание о пышной зелени и картине импрессиониста вторило его умственной лихорадке.
— Да-да. Солнечно, зелено, вода сверкает, солнечный свет сквозь листву пестрит… да, это хорошее слово, пестрит обнаженное тело…
