— Но там же не солнце пестрит девушку, a gloriole, и не девушку, а это небеса пестрят себя…
— Не важно, вы должны воспринимать картину целиком — белье, белое, как птица, соскальзывает…
Образ, с повелительным очарованием воздвигшийся в воображении священника, лилейно-белый и светящийся молодостью, принадлежал Тому Маккефри.
Примерно в то же время, как отец Бернард позволял себе вольности с тенью Тома Маккефри, заходя при этом довольно далеко, настоящий Том, стоя в гостиной Грега и Джу, изучал с удивлением и тревогой письмо, только что найденное на коврике у двери. Его послали почтой в Белмонт, откуда, очевидно, его кто-то принес сюда. Письмо гласило:
Заячий пер., 16
Бэркстаун
Эннистон
Уважаемый м-р Маккефри!
Не будете ли Вы так добры навестить меня по этому адресу в удобное для Вас время? Мне нужно спросить Вас кое о чем. В ближайшие несколько дней я буду находиться дома до полудня.
Искренне ваш,
Дж. Р. Розанов
P. S. Я буду Вам чрезвычайно благодарен, если Вы сохраните мою просьбу в тайне.
При виде этой поразительной подписи Том, конечно, первым делом подумал, что письмо предназначается Джорджу. Он еще раз осмотрел конверт, на котором Джон Роберт четко и уверенно написал «Томасу Маккефри» и добавил совершенно абсурдное «эсквайру».
Вошел Скарлет-Тейлор. Том протянул ему письмо.
— Что скажешь?
Эмма прочел письмо, нахмурился и вернул его Тому.
— Ты его уже подвел.
— Что ты хочешь сказать?
— Он попросил тебя держать письмо в тайне. А ты его показал мне.
— Ну, да… но…
— Тебе повезло, я не собираюсь разглашать твою оплошность.
— Он просил меня держать письмо в тайне, но я же ему этого не обещал…
— Любой истинный джентльмен выполнил бы…
— Черт, да я же это письмо получил только минуту назад.
— Не вижу, что это меняет.
— У меня не было времени подумать!
— Это показывает твою инстинктивную безответственность, тебе даже на минуту нельзя ничего доверить.
— Ты просто питаешь к нему романтические чувства, тебе хотелось бы, чтобы он тебе написал, а не мне.
— Не говори глупостей.
— Ты завидуешь!
— Не будь ребенком!
— Ты дуешься.
— В глаз захотел?
— Да ты никого не ударишь.
— Почему это я не могу…
— Я не сказал, что не можешь, — сказал, что не ударишь. Эмма, не сердись на меня… ты ведь не сердишься, правда? Нам нельзя ссориться, нам нельзя ссориться, нам нельзя…
После судьбоносного визита Тома в комнату Эммы их отношения стали странно неловкими. То событие, тот визит, было чем-то ноуменальным
[93]
, словно они выскользнули из времени, из заурядного человеческого бытия. Они не занимались любовью в тех, довольно механических, смыслах, которые Том привык вкладывать в это выражение. Нет, они мгновенно стали любовью. Для Тома это было так, словно его принял в объятия ангел, словно его обхватили крылья ангела, который был и не был Эммой. Это объятие было чистейшим счастьем, чистым блаженством, чистой, незамутненной, не омраченной проблемами сексуальной радостью. Том не помнил, чтобы, после того как Эмма принял его в объятия, они вообще двигались. Насколько ему помнилось, они лежали, сжимая друг друга, абсолютно недвижно, в зачарованном экстатическом трансе, совершенно расслабленные, но и в столь же совершенном напряжении, охваченные необъятной, непреодолимой силой. Не выходя из транса, Том уснул. Он проснулся ближе к рассвету и тут же понял, где он, и еще понял, что Эмма, лежа все так же близко, но уже не сжимая его в объятьях, тоже не спит. Как только Эмма ощутил, что Том просыпается, он пробормотал: «Иди, Том, иди».
Том немедленно повиновался, встал с кровати Эммы и вернулся в свою, где мгновенно уснул блаженным, глубоким, счастливым сном и проснулся только в девятом часу утра.
Он быстро оделся и побежал в кухню, где, судя по звукам, готовился завтрак. Эмма, жаривший колбаски, взглянул на него и отрывисто пожелал доброго утра. Полностью одетый, включая костюм-тройку и цепочку от часов, в узких очках без оправы, Эмма выглядел чуждо, почти враждебно.
Том поздоровался и сел у кухонного стола. Потом встал, накрыл на стол и достал сок из холодильника. Ему были выданы две колбаски, он поблагодарил и съел их. Эмма выпил сока, но ничего не ел, ничего не говорил и не глядел на Тома.
Наконец Том сказал:
— Спасибо тебе за эту ночь. Но ты на меня сердишься.
— Эта ночь была неповторимой, — сказал Эмма.
Затем встал и ушел к себе в комнату.
После его ухода Тома охватило черное, непроглядное страдание, странно пронизанное счастьем. Чуть позже Эмма вышел из комнаты, произнес какие-то незначительные фразы, всячески давая понять, что они вернулись к нормальной жизни, и Том, к своему удивлению, осознал, что это вполне возможно. С тех пор все стало как раньше и все же не так, как раньше. Ни странных взглядов, ни новых, необычных касаний или контактов. Но оба словно стали двигаться грациозней и в более просторном помещении. В воздухе висело новое осознание, но оно сохраняло неопределенность, Эмма порой дулся, но так же, как раньше, не чаще и не реже обычного. Вечером, когда пришла пора ложиться спать, каким-то образом стало ясно, что Том должен лечь у себя, а не у Эммы. Том не расстроился. Он лежал в постели и беззвучно смеялся. И в последующие дни, когда «та ночь» даже не упоминалась, он не был несчастлив. Его пропитывало возбуждение, некая тайная нежность, от которой улучшалось его телесное здравие и природное благодушие. Сегодня (в день прибытия письма от Розанова) Эмма был особенно раздражителен и обидчив, но по-прежнему не заговаривал о «событии». Неужели, подумал Том, оно так и уйдет в прошлое необсужденным, как сон, постепенно утончаясь до небывшего?
— Ты пойдешь? — спросил Эмма.
— К Розанову? Конечно, пойду. Неужели ты бы не пошел? Мне смерть как любопытно.
— Ты можешь сейчас пойти, сегодня утром. Еще нет одиннадцати. Сколько туда идти?
— Двадцать минут. Что бы это могло быть? Может, что-нибудь ужасное?
— Например, он тайно обвенчался с твоей матерью?
Том расхохотался и резко оборвал смех. Боже мой! Такого он не вынес бы, но, конечно, это всего лишь шутка…
Эмма продолжал:
— Не пугайся, тогда он бы написал не «мне нужно Вас кое о чем спросить», а «мне нужно Вам кое-что сказать».
