— Снег в апреле!
— В этой дрянной стране снег может быть когда угодно.
Брайан и Габриель вернулись к белому, запятнанному коричневыми кругами столику из литого чугуна, где перед тем пили чай из пластмассовых стаканчиков. Белый снежный свет беспощадно, до мельчайших подробностей высветил облупившиеся бледно-зеленые, в пятнах стены Променада и холодную мокрую бронзу льва, изрыгающего эннистонскую воду во что-то вроде раковины. Зед, который сегодня был с ними, взгромоздился на стул. Собакам можно было только в Променад и только на поводках. Габриель привела Зеда с собой после того, как он прогулялся с ней по магазинам и пробежался по ботаническому саду, и пожертвовала купанием, чтобы посидеть с собакой в Променаде, пока не придут Брайан с Адамом. Адам еще плавал где-то под пухлым одеялом тумана. Габриель решительно изгнала из головы промелькнувшие образы утонувшего Адама, обмякшего тела, которое извлекают из воды, и тому подобное. Она вернулась мыслями к поездке на море. Брайан терпеть не мог эту тему и отказывался планировать поездку вместе с ней. Он сидел, шумно почесывая осповатое лицо тупыми ногтями. Невидящий взор был устремлен на Гэвина Оара с Мэйзи Чалмерс, хихикавших за угловым столиком, и миссис Брэдстрит, которая пила сернистую воду и обдумывала свою ужасную тайну.
— Если мы хотим остановиться в гостинице, надо бронировать сейчас.
— Нам что, одного дня не хватит?
— Я думала, остановиться в гостинице будет забавно…
— Не думаю. Зачем вообще ехать?
— Ну, это наша семейная традиция. Алекс ее очень бережет.
— Не знаю, что значит «бережет», но не думаю. Кроме того, Мэривилля теперь нет и вообще нет никакого смысла ехать.
— Мы ездили в прошлом году, когда Мэривилля уже не было.
— И была скучища.
— Не думаю…
— Я знаю, почему ты хочешь ехать.
— Почему?
— Потому что тебе хочется, чтобы Джордж поехал.
— Не говори глупостей!
«Это правда, — подумала Габриель, — но в ней нет ничего плохого. Очень важно дать Джорджу понять, что нам не все равно».
— Какой он все-таки игрун!
— Да, помнишь, как мы смотрели на него через окно кухни, а он все играл сам по себе…
Зед, распушившийся на сумке с покупками Габриель, был похож на птичку в гнездышке. На морде его играло выражение, которое Габриель называла «победительным»: черная губа чуть приподнялась, показывая зубы, иссиня-черные шанжановые глаза кокетливо глядят на поклонников. Зед нерешительно тронул ручку сумки белой лапкой, глянул на Габриель, потом дважды хлопнул по ручке, словно приглашая в игру или ритуал.
— Зедик! Где твой мячик?
— Габриель, не заводи его.
— Зедик, ты моя лапочка, поцелуй ручку!
— Слюнявый цуцик. Бывают маленькие собачки, но это что-то совсем идиотское. Мелкая изнеженная тварючка, даже постоять за себя не может.
— В Эннистоне собакам не грозит борьба за существование! — И добавила: — О господи.
Крохотное, беззащитное существо, которое так легко раздавить. О господи.
— Это не собака, а мягкая игрушка какая-то. Для Адама он и есть игрушка.
— Для Адама всё — игрушки.
— Как вообще такая чепуховина понимает, что она собака? Сними его, он сидит на сыре.
Габриель сняла Зеда с сумки и поставила на пол, где он немедленно запрыгал и затанцевал у ее ног, плавно двигая кругленьким черно-белым тельцем и готовясь запрыгнуть вверх. Габриель подняла его и посадила к себе на колено, где он и устроился, уставившись на Брайана, втихомолку, нахально изо всех сил потешаясь над ним.
— Мы можем остановиться в той маленькой гостинице…
— Я не собираюсь тратиться на гостиницы.
— Тогда, если мы поедем только на день…
— Что толку ехать на день? Половина времени уйдет на дорогу туда и обратно.
— Ничего подобного. Теперь есть шоссе, по нему будет очень быстро. А день у моря — это такой… особенный день… если мы все вместе. Брайан, я тебя очень прошу, не отказывайся. Это наш единственный семейный день, кроме Рождества, а ты же знаешь, как я люблю Рождество.
— А ты знаешь, как я его ненавижу! И Алекс ненавидит; помнишь, как она испортила его в прошлый раз.
— Не злись, мне приходится планировать, потому что больше никто не хочет этим заниматься. Зато когда я все организую, все бывают довольны!
— Ты сама себя обманываешь.
— Том предложил взять палатки и стать лагерем.
— Да неужели!
— Я сделаю бутерброды, Руби поможет, ты же знаешь, как она это любит…
— Ты вечно выдумываешь, что другим что-то нравится, а на самом деле они не такие, как ты!
— Ну и не такие, как ты, потому что тебе ничего никогда не нравится!
— Мне раньше многое нравилось, но оно все куда-то девалось, все хорошее, как мы с тобой танцевали вальс, и thés dansants, помнишь, они были в этом зале, пока все не пошло к чертям.
Габриель растрогалась от этого воспоминания. Она тоже любила старые сентиментальные thés dansants с оркестром из трех человек.
— Милый! И танго, и самбы, и румбы, и медленный фокстрот…
— Нет. Только вальс. Но их уже нет. Нам больше не вальсировать. О господи, обязательно и об этом плакать?
Я не только об этом плачу, подумала Габриель, хотя и об этом тоже. Почему у меня всегда глаза на мокром месте? Брайана это ужасно бесит. Живут ли другие так же, как я, — все время на грани чего-то бесконечно трогательного, важного, в каком-то смысле глубокого… может, это Бог? Нет, для Бога слишком мелко.
Адам сегодня утром расстроился, потому что Габриель уничтожила его «медведя». Это было пятно на кухонном столе, формой напоминающее медведя. Оно каким-то образом сделалось собственностью Адама. Габриель в пылу уборки случайно стерла медведя. Адам совсем как я, подумала Габриель, и все-таки совсем другой. Он обожает разные забавные мелочи, почти невещественные. Для него мир полон таких вещей. Он владеет миром — у него всегда его дрозд поет, его паук сплел паутину в углу. Мысль о погибшем медведе почему-то напомнила, что вчера ей снился Руфус и во сне он был ее сыном. Ей часто снился этот сон, и она про него никому не рассказывала.
И еще что-то было, случилось только что, когда она сидела за столиком в Променаде в ожидании Брайана. Она читала «Эннистон газетт», а напротив сел индиец или пакистанец, худой моложавый бородач, и задал пару незначительных вопросов. Габриель отвечала кратко и продолжала читать. Она не любила разговаривать с незнакомцами. «Агрессор» вскоре ушел. Через несколько минут после его исчезновения Габриель, мучимая укорами совести, отложила газету. Этот человек одинок, он, может быть, приехал в Англию недавно, только что иммигрировал, живет один, ему постоянно дают понять, что он лишний, глядят на него косо, травят. Его банальные вопросы были мольбой о разговоре, о человеческом контакте, улыбке, взгляде. Может быть, он решил, что у нее доброе лицо. А она его так подвела, была немногословна, почти груба. И теперь он ушел, и этот драгоценный момент никогда не повторится. Еще и поэтому слезы навернулись у нее на глаза, когда Брайан вспомнил о thés dansants.
