– Но мы можем обойтись без Бога!.. Без Него лучше, не так ли?
– Так подсказывает чувство?
– А разве оно ошибается?
– Не знаю.
– Я вас не понимаю. Неужели вы считаете, что за пределами нормальной порядочности и долга нет ничего, кроме хаоса? Вы говорили, что некоторые стороны жизни сейчас стали более яркими, превратились в абсолют. Но потом сказали, что, поскольку все напоминает рулетку, следовательно, добродетель есть нечто поверхностное, условное и так далее…
– Существуют абсолюты, по отношению к которым напрасно искать причинность: натыкаешься на некую стену. Но это не моральные абсолюты. Может быть, именно такого рода абсолюты делают моральные невозможными. Когда вокруг туман, все равно, в какую сторону идти.
– Но это же отчаяние!
– Отчаяние – не более чем слово.
– То есть вы хотите сказать, что в результате ужасных деяний современного человека мы получили возможность увидеть то, что ранее было скрыто.
– Увидеть, что никаких категорических императивов не существует.
– Поэтому мы в конце концов и терпим неудачу? Несемся – и лбом об стену?
– Не совсем так. В сущности, что такое неудача? Просто когда доходишь до некоторой точки, твои расчеты неминуемо разваливаются. Как в теореме Гёделя. Неотъемлемая часть существования. Может быть.
– И нет никакой глубины?
– Не в том дело. Конечно, сейчас все видно яснее, потому что старый религиозный туман рассеялся.
– Но вы же хотели стать монахом!
– Это нечто совершенно иное.
– Иного быть не может! – воскликнул Людвиг. – Никогда!
– Именно так всегда утверждают философы, – усмехнулся Мэтью. – Еще чаю?
– Но должен быть какой-то выход.
– Подземная река? Мы знаем, куда она ведет.
– Еще один ваш безумный абсолют.
– Да.
– Вы меня расстроили! – воскликнул Людвиг и засмеялся: – Грейс любит такие пирожные. Она их называет «теннисные мячики».
– Как она поживает?
– Прекрасно поживает. Я рад, что вы не видели нашей ссоры.
На недавней вечеринке Грейс вдруг воспылала бешеной ревностью из-за того, что Людвиг так долго говорил с Карен. Она все высказала. Людвиг со всем согласился. И почувствовал, что его любовь стала еще сильнее, несмотря на боль. Жалеть себя и чувствовать, что любовь становится все сильнее, – это приятно.
– Собираетесь вдвоем в Ирландию?
– Да, мы решили повеселиться вовсю перед тем, как свадебные хлопоты войдут в решающую фазу.
– Хорошо придумано.
– Вы считаете, что я должен держаться того, в чем уверен, и будь что будет?
– Да, и не поддавайся чувству вины.
– Я не хочу попасть в эту западню.
– Ты по своей природе человек, отягощенный виной.
– Я беспокоюсь о родителях.
– Они смирятся, им придется смириться.
– Мне иногда кажется, что в избавлении от чувства вины есть что-то постыдное.
– И это вполне естественно. И еще ты наверняка иногда чувствуешь неодолимое, острое желание – быть наказанным. Но при этом твои самые глубокие, самые важные мысли к этому мимолетному стремлению никакого отношения не имеют.
– Возможно, вы правы.
– Видишь, у нас еще остались слова.
Людвиг усмехнулся.
– Слова – это уже немало.
– Не исключено, что, кроме слов, вообще ничего нет.
– Значит, вы считаете, что…
– Ты не принадлежишь к тем героям, о которых мы только что говорили. И все указывает на то, что тебе нужно продолжать нынешнюю, естественную для тебя линию действия.
– Одной естественности мало.
– Именно так ты думаешь, и именно здесь, в твоем самом слабом пункте, проявляется чувство вины, тревога, что подумают родители, глупая забота о сохранении благородного лица. Ты огорчен. Ты все хотел бы устроить так, чтобы считать себя абсолютно правым и обладать стопроцентной уверенностью. Тебе кажется, что такое возможно.
– А разве нет?
– Нет.
– Я возьму еще пирожное… Значит, по-вашему, добродетель – это иллюзия?
– Понятие добродетели несет в себе вдохновение, оно важно, в каком-то смысле необходимо.
– И вместе с тем иллюзорно?
Мэтью видел, как там, на свежем воздухе, ирландец прикорнул под раскидистым орехом.
– Какой смысл в нашем разговоре? Немногие люди достигают этого пункта. Не хватает слов.
– А герои, о которых вы говорили?
– Сознание правильности своих действий может придать им силы – ненадолго.
Людвиг даже присвистнул.
– Кстати. Ты виделся с Дориной?
– Нет.
– Мне кажется, ты должен пойти.
– «Должен» – странно слышать это слово из ваших уст.
Оба рассмеялись.
– Ты сможешь увидеть ее у Тисборнов. В их доме все будет куда проще и куда менее драматично.
– Да, я знаю. – Людвиг едва не проговорился, что Гарс написал ему о Дорине. Более того, он чуть было не рассказал о человеке, убитом в Нью-Йорке на глазах у Гарса. И он решил о Гарсе сейчас не вспоминать. Он поддался нелепому чувству – что Мэтью его собственность. И открыл ему свое сердце. Как легко это случилось.
* * *
– Я принесла тебе ужин, – сказала Мэвис.
– Я спущусь.
– Ну тогда я заберу поднос. Миссис Карберри уже накрыла на стол.
– Нет, поужинаю тут.
– Все-таки, Дорина, лучше я отнесу вниз, а ты спустишься.
– Нет-нет, Мэвис, я поужинаю тут, пожалуйста, мне так будет лучше, я тебя прошу.
– Надеюсь, ты съешь с удовольствием. Я хочу, чтобы ты взяла немного мяса.
– Не выношу мяса.
– Я начинаю подозревать, что все твои беспокойства из-за недоедания.
Комнату Дорины, кроме пыли, наполняло еще и солнце, пронизывая ее длинными полосами света, отчего сестры едва видели друг друга. Солнце, отражаясь в оконных стеклах, слепило Дорину, и она отодвинулась, тряхнув головой. На ней был легкий белый пикейный халатик, не совсем чистый. Ноги босые.
Мэвис поставила поднос на кровать.
– Потом спустишься?
– Может быть.
– Миссис Карберри и Рональд смотрят телевизор в кухне. Мы могли бы с ними посидеть.
– Рональд меня раздражает.
– Ты же говорила, что ладишь с ним.
