На завтрак мы ели яйца, а на ужин — колбасу. За ужином выпили немного вина. Джулиан относилась к алкоголю со здоровым безразличием молодости. Я думал, что буду слишком взволнован и не смогу пить, но, к собственному удивлению, с удовольствием осушил целых два бокала. Джулиан пришла в восторг, обнаружив красивую скатерть, и изысканнейше накрыла на стол. «Патара», как и обещалось в проспекте, была снабжена всем необходимым для домашнего обихода. Зря Джулиан покупала совок для мусора и щетку. (Тут было даже, как об этом упоминалось в проспекте, свое электричество от движка на заброшенной ферме.) Она принесла из сада цветы: поблекшие, покрытые пушком синие колокольчики на длинных тонких стеблях, желтый вербейник, дикие лупинусы, росшие за оградой, и белый пион в красных прожилках, великолепный, как лотос. Мы чинно уселись за стол и засмеялись от радости. После ужина она вдруг сказала:
— Волноваться не о чем.
— Угу…
— Ты меня понимаешь?
— Да.
Мы вымыли посуду. Потом она ушла в ванную, а я пошел в спальню и посмотрелся в зеркало. Я изучал свои тусклые прямые волосы и худое, не слишком морщинистое лицо. Выглядел я поразительно молодо. Я разделся. Потом пришла она, и мы в первый раз были вместе.
Когда получаешь наконец то, к чему страстно стремился, хочется, чтобы время остановилось. И действительно, зачастую в такие минуты оно чудом замедляет ход. Глядя друг другу в глаза, мы ласкали друг друга без всякой поспешности, с нежным любопытством и изумлением. Марвелловское неистовство покинуло меня. Скорее я чувствовал, что мне посчастливилось в короткий промежуток пережить целую вечность любовного опыта. Знали ли греки между шестисотым и четырехсотым годами до Рождества Христова, какой тысячелетний человеческий опыт они переживают? Возможно, нет. Но я, в священном благоговейном экстазе лаская свою возлюбленную с ног до головы, знал, что воплощаю сейчас в себе всю историю человеческой любви.
И все же мое беспечное доверие к судьбе не осталось безнаказанным. Я слишком долго откладывал кульминационный момент, и, когда он наконец наступил, все кончилось в одно мгновение. Я долго еще охал, вздыхал и пытался ее ласкать, но она тесно прижалась ко мне, обхватив мои руки.
— Я никуда не гожусь.
— Глупости, Брэдли.
— Я слишком стар.
— Милый, давай спать.
— Я на минутку выйду.
Я вышел раздетый в темный сад, где свет из окна спальни выхватил тусклый квадрат жухлой травы и одуванчиков. С моря подымался легкий туман, он медленно проплывал мимо дома, свиваясь и развиваясь, как дым от сигареты. Я прислушался, но шороха волн не было слышно, только прогромыхал поезд и ухнул, как сова, где-то позади меня.
Когда я вернулся, она была уже в темно-синей шелковой ночной рубашке, расстегнутой до пупка. Я закатал ее к плечам. Ее груди, круглые и тяжелые, были совершенством, воплощением юности. Волосы высохли и напоминали золотистый пух. Глаза были огромные. Я надел халат. Я опустился перед ней на колени, не прикасаясь к ней.
— Милый, не волнуйся.
— Я не волнуюсь, — сказал я. — Просто я ни к черту не гожусь.
— Все будет хорошо.
— Джулиан, я стар.
— Глупости. Вижу я, какой ты старый! — Да, но… Как сильно ты расшибла ногу и руку. Бедные лапки.
— Прости…
— Это очень красиво, словно тебя коснулся бог и оставил пурпурный след.
— Ложись в постель, Брэдли.
— Твои колени пахнут северным морем. Кто-нибудь раньше целовал твои ступни?
— Нет.
— Прелесть! Жаль, что я оказался таким никудышным.
— Ты же знаешь, что все будет хорошо, Брэдли. Я люблю тебя.
— Я твой раб.
— Мы поженимся, да?
— Это невозможно.
— Зачем ты меня пугаешь? Ты ведь так не думаешь, только говоришь. Что нам может помешать? Вспомни о тех несчастных, которые хотят пожениться и не могут. Мы свободны, ни с кем не связаны, у нас ни перед кем нет обязательств. Правда, вот бедняжка Присцилла, но пусть она живет с нами. Будем за ней ухаживать, ей будет хорошо. Брэдли, зачем так глупо отказываться от счастья? Я знаю, ты и не откажешься, как можно? Если бы я думала, что это правда, я бы завопила.
— Не надо вопить.
— Хорошо, зачем же эти абстракции?
— Это просто инстинктивная самозащита.
— Но ты не ответил: ты ведь женишься на мне, да?
— Ты с ума сошла, — сказал я. — Но повторяю: я твой раб. Твое желание для меня закон.
— Ну, тогда все в порядке. Ах, милый, я так устала.
Мы устали оба. Когда мы потушили свет, она проговорила:
— И еще я хотела тебе сказать, Брэдли. Сегодня был самый счастливый день в моей жизни…
Через две секунды я уже спал. Мы проснулись на рассвете и опять заключили друг друга в объятия, но с тем же результатом.
На следующий день туман не рассеялся, он стал гуще и все надвигался с моря и проносился мимо дома в неустанном марше, как окутанное тенью воинство, выступившее против далекого противника. Мы смотрели на него, сидя рядом рано утром у окна в маленькой гостиной.
После завтрака мы решили пойти поискать лавку. Было свежо, и Джулиан накинула мой пиджак, так как во время налета на магазины забыла купить пальто. Мы шли по тропинке вдоль ручья, заросшего кресс-салатом; дойдя до домика стрелочника, пересекли железную дорогу и прошли по горбатому мостику, отражавшемуся в спокойной воде канала. Солнце пробивалось сквозь туман и скатывало его в огромные золотые шары, и мы продвигались между ними, как между гигантскими мячами, которые так ни разу и не коснулись нас, как не касались и друг друга. Я волновался из-за того, что произошло или, вернее, не произошло сегодня ночью, но был су-масшедше счастлив от присутствия Джулиан. Чтобы немножко нас помучить, я сказал:
— Но ведь мы не можем оставаться тут вечно…
— Пожалуйста, не говори таким голосом. Опять твое «отчаяние». Пожалуйста, не надо.
— Я просто говорю очевидные вещи.
— Я думаю, надо тут еще побыть, чтобы изучить счастье.
— Это не моя область.
— Я знаю, но я буду тебя учить. Я продержу тебя здесь, пока ты не примиришься с тем, что должно произойти.
— Ты про нашу свадьбу?
— Да. Потом я сдам экзамены, все будет…
— Представь себе, что я старше, чем…
— О, довольно, Брэдли. Тебе обязательно нужно все… как бы это сказать… оправдать.
— Я навсегда оправдан тобой. Даже если ты меня сейчас же разлюбишь, я оправдан.
— Опять цитата?
