— Может, сейчас и необходима топорность.
— Но сам подумай! Каково будет этим двоим, если Аксель вдруг кинется открывать всем глаза и все перетряхивать? Представь себе только их унижение, их уязвленную гордость…
— Но им же не избежать уязвленной гордости. Вы только что сами сказали…
— Она будет уязвлена, но гораздо меньше. Кроме того, они хотя бы обретут опыт. И все разрешится вполне безболезненно. А сейчас любые разоблачения будут бессмысленны и непристойны. Нет уж, позволь им сыграть эту пьеску и станцевать этот вальс. Пусть они сами прокрутят все до конца. Потом их, конечно, щелкнет по носу, но в целом это пойдет им на пользу.
— Нельзя так играть людьми.
— А почему бы и не поучить их? Они-то считают себя достойными поучать. Руперт, во всяком случае, в этом не сомневается.
— И все равно непорядочно…
— Хватит об этом. Послушай, Саймон, ты поведал Акселю о тех событиях в моей квартире, когда ты был так прелестно освобожден от оков одежды?
— Нет.
— Молодец, ты хороший ученик. А значит, и о сегодняшней сценке ничего не расскажешь.
— Нет, расскажу. Я должен все рассказать Акселю. Сам я не понимаю, как поступить.
— Я объясню тебе. Но ты должен помалкивать, милый. Если ты что-нибудь скажешь Акселю…
— То что?
— Я сообщу ему об авансах, которые ты мне делал.
— Но я их не делал.
— Разве? — Чарующе улыбаясь, Джулиус основательнее уселся в кресле и, вытащив синий шелковый носовой платок, принялся тщательно протирать очки.
— Джулиус, вы прекрасно знаете…
— Что я знаю? Разве совсем недавно, когда мы с тобой были зрителями в ложе, ты не держал меня за руку?
— Но это вы держали меня за руку!
— А в чем тут разница?
Саймона охватила паника. Кровь бросилась в лицо, дыхание перехватило.
— Вы не можете сделать это… рассказать Акселю… это было бы…
— Ну разумеется, я ничего не расскажу. Но и ты промолчишь и не будешь ничего портить. Пораскинув умом, ты и сам поймешь, что так лучше. Не делай ложных шагов, милый Саймон. При желании я без труда уничтожу твои отношения с Акселем. Даже и врать не понадобится. Несколько шуток о твоем интересе ко мне — потому что ведь я тебе интересен, Саймон, и отрицать это ты не сумеешь — и все: этого будет достаточно. Несколько общих фраз, несколько ничего по сути не говорящих туманных намеков, и яд начнет действовать. И что смешнее всего, ты сам будешь этому помогать. Чувствуя себя виноватым, ты и вести себя будешь как виноватый. Ты ведь ужасно боишься, чтобы Аксель вдруг не увидел тебя всего лишь маленьким вертлявым попрыгунчиком. Еще бы! Он же чудовищный ревнивец.
У Саймона застучали зубы. С безошибочной точностью Джулиус прикоснулся к самой сердцевине его тайных страхов. Аксель действительно может в любой момент увидеть его жалким попрыгунчиком. Это было несправедливо, несправедливо, несправедливо. И каким же непрочным был его мир! Каким бесценно дорогим и каким хрупким.
— Тебе нужно понять, Саймон, что, как и в случае двух околдованных ослов, которых мы с тобой только что наблюдали, необходимо лишь запустить механизм — и дальше он работает уже самостоятельно.
— Хорошо, — прижимая ладони к горящим щекам, через силу выговорил Саймон. — Я ничего не скажу Акселю.
— Ты мудр, малыш. Можно, я дам тебе еще один совет? Мне вовсе не хочется разрушать твой душевный покой, но видеть тебя во власти иллюзий — горько. Люди эгоистичны, мой дорогой, и поэтому человеческая любовь коротка. Ты явно воображаешь, что твой роман с Акселем будет вечным а между тем только что готов был поверить, что малейшее подозрение уничтожит его. И боюсь, твои страхи оправданнее твоих надежд. Сейчас ты с радостью во всем подчиняешься Акселю, готов мириться и с его настроениями, и с тяжелым характером. Но человек не способен прожить без власти, так же как он не способен прожить без воды. Конечно, слабые нередко добиваются возможности управлять сильными, пуская в ход нытье, кислые мины или подспудную злость. Ты — в данный момент — предпочитаешь подчиняться. Но каждый раз, подчиняясь, ты это запоминаешь. И, скорее всего, наступит момент, когда жизнь Акселя превратится в сплошное страдание. Тогда постепенно баланс сил изменится. И тебе надоест быть любимой собачкой Акселя. Ты ведь вовсе не моногамен, мой милый Саймон. Ты скучаешь по своим приключениям, и сам знаешь, что это так. Придет день, когда тебе самому захочется играть роль Акселя по отношению к какому-нибудь малышу Саймону. С течением времени это приходит само собой и почти неизбежно в таких отношениях, как ваши. Перед тобой не долгие годы жизни в нерушимом браке, а серия любовных связей совершенно иного рода. Я вовсе не хочу огорчить тебя, я говорю это по доброте, чтобы потом, позже, ты меньше страдал от разочарования.
— Выйдите, — сказал Саймон.
— Аксель вскоре начнет толстеть. Ты задумывался об этом? Видел когда-нибудь фотографии его отца? Вскоре Аксель утратит эту так восхищающую тебя аскетическую худобу. Сможешь ли ты любить его, сделавшегося похожим на старенького плюшевого мишку?
— Выйдите!
Все с той же улыбкой Джулиус поднялся:
— Ну-ну, зачем же горячиться из-за того, что я говорю правду? Ты мне нравишься, Саймон. Я оценил тебя с того момента, когда ты сказал, что Таллису не следовало пожимать мне руку. Видя, как ты расстроен, я, конечно, сейчас уйду. У меня была мысль, что неплохо бы иметь тебя при себе в роли мальчика на посылках. Но, может, это и ни к чему. В чисто духовном плане я, как счастливчик Альфонс из той басни, всегда в центре событий. До свидания, мой милый, и помни, что свой хорошенький ротик ты должен держать на запоре.
Потрепав Саймона по щеке, Джулиус вышел, и дверь за ним закрылась.
Рывком соскочив со стола, Саймон уселся в кресло и схватил телефонную трубку. Подержал ее некоторое время в руке и потом тихо положил обратно на рычаг.
4
Руперт и Морган сидели на залитых солнцем ступенях Мемориала принца Альберта. Пройдя путь от Музея принца-регента, они только что пришли в парк.
Письмо Руперта было у Морган в кармане, и она то и дело дотрагивалась до него кончиками пальцев. С письмом ей было как-то легче, чем с самим Рупертом. Оно было уже таким знакомым. А сам Руперт чуть ли не приводил ее в столбняк, одновременно смущая и возбркдая, лишая дара речи и побуждая к излияниям. Держаться еетественно не удавалось, и она постепенно осознавала, как глубоко напугана сложившейся ситуацией. Страх был не просто беспричинно гложущим. Она боялась, потому что понимала, сколько поставлено на карту, потому что происходящее волновало, было и неожиданным, и совершенно необыкновенным. Ее смущал этот высокий крупный блондин с неуверенно извиняющейся, исполненной сочувствия улыбкой — такой незнакомой, что временами она совершенно не узнавала его лица. Все это было похоже на вторую, важную для обоих встречу с человеком, которого прежде видела лишь однажды, который, прощаясь в тот первый раз, неожиданно пылко поцеловал ее.
