— Может быть. Извините, милый.
Эдвард двинулся прочь из комнаты, казавшейся теперь серой и безжизненной. Он вышел в открытую дверь квартиры, спустился вниз. Дождь на улице прекратился, и свет стал другим — ярким, как это нередко случается в дождливые дни, когда на мгновение сквозь тучи прорывается солнце. Эдвард увидел радугу, и все вокруг него вдруг засияло светлыми живыми красками — блестящие тротуары, одежда прохожих, башня почтового ведомства. Эдвард сделал несколько шагов, потом остановился. Что произошло? Он чувствовал мучительное возбуждение, болезненный и зловещий ужас, рвотный комок подступал к горлу. Точно ли он слышал, как странный голос назвал его имя? Да, он определенно слышал. «Приди к твоему отцу, приди домой». Это послание, видимо, предназначалось ему — человеку, у которого два отца. Что, если его звал мертвый отец?
— Ты не считаешь, что мы должны оградить Мередита от встреч со Стюартом? — спросила Мидж Маккаскервиль у мужа.
Она собиралась уходить и присела на его стол, одетая в модный черный плащ с красным шелковым шарфом.
— Почему?
— Стюарт стал таким эмоциональным и странным. Его религиозная мания может передаться Мередиту, и… ну…
— Ты хочешь сказать, он может напасть на мальчика?
— Да нет, конечно. Но я не хочу, чтобы у Мередита завязались эмоциональные отношения со Стюартом.
Томас, некоторое время назад отложивший свою ручку, снова взял ее.
— Я не вижу тут никаких проблем, а вот после нашего вмешательства они могут возникнуть.
— Жаль, что Эдвард мало общается с Мередитом, ведь мальчик любит его, хотя сейчас от этого мало проку. А вот Стюарт — он такой фальшивый и бесчеловечный. Конечно, это сложно, мы же никого не хотим оскорбить. Ты пишешь о мистере Блиннете?
— Нет.
— Он по-прежнему думает, что убил и закопал свою жену и она превратилась в ракитник? Что там у него новенького, если это не секрет?
— Нет, он всем об этом рассказывает. Старый школьный учитель из Манчестера выпускает стальные провода, которые попадают прямо в голову мистера Блиннета и передают призывы.
— Призывы?
— Они не представляют ни малейшего интереса. Что-то вроде «Ешьте больше сыра». Мистер Блиннет устал от этих призывов. Иногда учитель манипулирует проводами, делая мистеру Блиннету больно — это наказание за его безразличие к призывам. Есть провода стальные, а есть золотые. Золотые вызывают маленькие пожары в голове мистера Блиннета, которые иногда проявляются в виде пламени в его волосах.
— Ты их видел?
— Нет.
— Бедняга, — проговорила Мидж. — Не могу себе представить, на что это похоже, когда тебе в голову приходят такие мысли. Сумасшедшие такие изобретательные. Неудивительно, что поэтов считают сумасшедшими.
— Сумасшедшие ничуть не похожи на поэтов, — сказал Томас. — Их фантазии подробные и затейливые, но мертвые. Это справедливо и для мистера Блиннета, поскольку он тоже считает себя мертвым.
— А еще он считает себя мессией! Конечно же, он еврей.
— Он тихий мессия без амбиций.
— Он противный. Мередит его боится. Жаль, что он приходит к тебе, когда клиника закрыта. Он улыбается жуткой вкрадчивой улыбкой, но глаза у него пронзительные и проницательные.
— Когда я уйду из клиники, с мистером Блиннетом будут проблемы, — сказал Томас. — Мы сможем жить за городом. А Мередит будет в интернате.
— Ты не собираешься уходить из клиники, — ответила Мидж. — Я надеюсь, мистер Блиннет не дурачит тебя. Кажется, ты вообще не хочешь лечить его. Ты сегодня поздно вернешься?
— Да. А ты собираешься на ланч с этой твоей школьной подружкой из Америки?
— Да. Она отложила отъезд домой. Кстати, не забудь о концерте в школе Мередита.
— Какие цветы ты купишь сегодня?
— Ирисы и тигровые лилии.
Томас отъехал на своем кресле от стола, протянул руку, и Мидж пересела ему на колени.
— Моя любимая Мидж, желаю тебе хорошего дня.
— И тебе того же. Ты с кем-то встречаешься сегодня утром?
— Да, с Эдвардом.
— С Эдвардом? Правда? Ты его просил прийти?
— Нет. Он позвонил.
— Значит, ты был прав.
— Да.
— Я очень сочувствую Эдварду. Мне кажется, я смогла бы ему помочь. Может, мне тоже с ним встретиться?
— Нет, еще рано. Пока, растрепа. Выглядишь лет на семнадцать.
— Так ты говорил со Стюартом? — спросил Томас.
— Это он со мной говорил, — сказал Эдвард.
— И что он сказал?
— Он сказал, чтобы я прекратил читать триллеры и принялся за Библию, что я должен смотреть на азалии…
— На азалии?
— Ну, точнее, на азалию. Мидж принесла мне азалию.
— Правда? Какая молодчина!
— И слушать птичий щебет, и сидеть тихо и дышать. Найти что-нибудь хорошее и вцепиться в него, как терьер…
— И ты последовал его советам?
— Нет, конечно. Я выкинул азалию в окно. То есть собирался выкинуть, но он ее унес.
— Он тебя не трогал?
— Трогал меня? Господи Иисусе, нет!
— Слушай, я хочу, чтобы ты отказался от таблеток, которые тебе прописала Урсула. Ты сможешь?
— Да. Я уже почти отказался. От них никакого толку.
— И если ты не возражаешь, я бы хотел посмотреть одно из писем миссис Уилсден, если ты получишь еще. Ты говорил, что уничтожил их. Наверное, писание этих писем доставляет ей удовольствие.
— Конечно же получу! Она настоящий художник. Она все время говорит одно и то же, но никогда не повторяется. Она наверняка получает удовольствие.
— Это своеобразная форма траура. Она пройдет. Глубокая скорбь подобна навязчивой мелодии.
— Мне тоже все говорят, что и у меня все пройдет. Но оно не пройдет. Оно уже столько времени со мной. Я, наверное, стал другим человеком. Моя болезнь — это я сам. Со мной все кончено. Вы знаете, если двигатель самолета в определенный момент глохнет, то ему уже не взлететь, самолет непременно рухнет под воздействием собственной тяжести, и никакая сила его не поднимет. Это мертвый груз, обреченный на падение. Мои двигатели отказали. Я падаю. Я обречен на падение. У меня не осталось энергии. Так или иначе, но со мной все кончено.
— Ты способен говорить. Ты полон интересных мыслей.
— Это потому, что я использую вашу энергию, — ответил Эдвард. — Я уйду от вас и снова окажусь в своей черной машине. Я и теперь в ней, а наш разговор происходит автоматически, он истерический, вы его генерируете. У меня не умственная болезнь, а душевная. Я раньше и не подозревал, что это такое. Это факт. Факт, с которым я вынужден жить — с тем, что случилось, что я совершил. Люди говорят: «С какими-то вещами нужно смиряться», но я не могу с этим смириться, я могу только умереть, только никак не умираю. Каждое утро просыпаюсь в мучениях, все мое тело пронизывает боль, словно меня казнят на электрическом стуле, но я никак не могу умереть.
