Добравшись до нее, Эдвард все еще тяжело дышал от страха и потрясения. «Это ужасно, это отвратительно, — думал он. — Неужели я и дальше буду таким? Я разрушаюсь?» А еще он думал: «Да нет, они не травят меня, это мои собственные проблемы. Это тот ужасный наркотик, что я принимал, он навсегда останется в моей крови, навсегда. Какое жуткое видение. Я погибаю. Вот до чего я дошел, вот куда меня несет. А я-то думал, что выздоравливаю. Думал, что мне лучше. Но наказание, конечно же, следует автоматически». И еще: «Что сможет поделать с этим Брауни? Я не должен ей говорить, хватит с нее моих прежних бед, она и так предостаточно наслушалась, она узнает и придет в ужас, ничего, кроме отвращения, я у нее не вызову. Ах, Брауни, бедная, бедная Брауни». Когда он добрался до коттеджа, она ждала его, стоя у двери.
— Эдвард, что с тобой? Ты болен?
— Нет. Да. Думаю, у меня малярия.
— Малярия?
— Да, тут на болоте малярийные комары.
— Ты весь мокрый и в грязи.
— Я провалился в лужу. Ужасно глупо. Боялся опоздать.
— Сядь. Хочешь чего-нибудь? Кофе? Шерри?
— Нет, ничего не надо, я через минуту буду в порядке.
Эдвард сел на низенький стул. Голова у него кружилась, черное облако витало над ним, над самой его головой.
— Я не должен досаждать тебе, Брауни, — сказал он. — Не хочу тебе мешать. Ты должна собираться.
— Я уже собралась. Идти до автобуса всего ничего. Выпей-ка чего-нибудь. Я и сама выпью.
— Хорошо. Шерри.
У шерри, темного и довольно сладкого, был великолепный вкус, напоминавший божественный нектар. Эдварду стало чуточку получше.
— Спасибо. Я пришел в себя. Нет, конечно, это не малярия. У меня был грипп, а теперь я почти поправился.
— Ты весь дрожишь. Я включу обогреватель. Вот так.
— Ах, Брауни, Брауни…
Они посмотрели друг на друга.
В темной комнате, где все было покрыто то ли печной гарью, то ли налетом времени, Брауни казалась старше и тусклее: волосы не так блестели, на лице лежала печать усталости или грусти. Она надела юбку цвета морской волны и коричневую кофту, поверх которой совсем не к месту торчал воротничок синей блузки. Бледное лицо было чрезмерно крупным и голым, не защищенным ни косметикой, ни красивой прической, ни обаянием. Она замерла, тяжело расставив ноги, сцепив перед собой руки, и глядела на Эдварда. Брауни стояла неподвижно, и Эдвард попытался тоже встать.
— Нет-нет, сиди. Хочешь, затоплю печь?
— Нет, пожалуйста, не надо…
— Я вчера не топила. А сегодня утром холодновато. В доме сразу становится сыро.
Она подтащила к себе стул с прямой спинкой и села, возвышаясь над Эдвардом, а он чувствовал себя неловким и слабым на своем стуле пониже с провалившимся сиденьем и деревянными подлокотниками. Ноги его были неловко вытянуты вперед, а над его брюками от жара обогревателя, который Брауни поставила рядом с ним, поднимался парок. Эдвард хотел найти стул повыше, но не отваживался ни на это, ни на то, чтобы попросить еще шерри.
— Спасибо, что согласилась встретиться со мной…
— Ну что ты…
— Ты сказала, что хочешь спросить меня еще о чем-то.
— Да. Вообще-то о двух вещах… Ты уж извини меня за этот… допрос, что ли… но я чувствую, что должна прояснить все, пока у меня есть возможность видеть тебя.
— Да… конечно… — Для Эдварда это прозвучало так, словно очень скоро их встречи закончатся, и навсегда.
— Может, такой вопрос тебе покажется сумасшедшим… но… слушай, ты мне правду сказал в прошлый раз, что дал ему наркотик, а он не знал об этом?
— Да. Боже мой, если ты мне не веришь, мне конец!
— Нет, я знаю, но мне необходимо выбросить из головы одну мысль. Сам он у тебя ничего не просил?
— Нет!
— Тем не менее у него могли быть… какие-то основания… для того, чтобы выпрыгнуть в окно.
— Не понимаю, — сказал Эдвард.
Ему снова стало нехорошо, чернота вернулась, невыносимое отчаяние смыкалось вокруг.
— Я хочу сказать, ты уверен, что это не самоубийство?
— Самоубийство? Нет! Конечно же нет!
— Он не горевал, ничего ужасного с ним не случилось, его девушка не уходила от него, или…
— Нет!
— То есть, насколько тебе известно, он был абсолютно счастлив и в полном порядке?
— Да, он был в порядке, абсолютно счастлив, все у него шло великолепно. Боже, извини меня…
Брауни вздохнула. Она смотрела на яркое мерцающее окошко обогревателя, приподняв уголок юбки и бессознательно теребя ткань пальцами.
— Хорошо… ладно… еще одно… Извини, что спрашиваю, но у тебя не было гомосексуальных отношений с Марком?
Этот вопрос непонятной болью отозвался в сердце Эдварда. Ему впервые показалось, что такое могло произойти в их долгом совместном будущем, которое теперь уничтожено.
— Нет, не было. Я его любил. Но не так.
— А он любил тебя?
— Да. Я думаю. Я уверен.
— Но не так.
— Не так.
«Могу ли я быть уверен?» — подумал Эдвард. Господи, как ему стало больно, когда речь вдруг зашла о том, что могло бы быть. Новая пытка и новые кровоточащие язвы.
— Понимаешь, — произнесла Брауни своим холодным печальным голосом, — люди разное говорят. Кто-то мне сказал, что между вами якобы были гомосексуальные отношения и ты после ссоры от ревности выкинул его в окно.
Эдвард вскрикнул. Ему наконец удалось подняться со стула и встать перед ней.
— Нет! Это неправда. Это не может быть правдой. Боже мой! Кто сказал такое?
— Ты не знаешь этого человека. Он размышлял и высказывал предположения. Это всех так сильно интересовало. Ужасная непонятная трагедия всегда привлекает людей.
— Но ты ведь так не думаешь?
— Нет, не думаю. Правда не думаю. И никогда не думала. Но я должна была спросить, чтобы избавиться от этой мысли. Теперь ее нет.
— Она ушла от тебя ко мне. Теперь я буду постоянно думать, что люди так считают.
Эдвард тут же пожалел об этих словах. Если у нее была какая-то ужасная мысль, разве он не должен принять на себя это бремя и радоваться тому, что взял ее боль на себя? А сказанные только что слова означали, что его больше волновала собственная репутация, чем смерть Марка.
— Черт возьми, — сказал он, — мне очень, очень жаль, что тебе пришлось выслушивать такие ужасные предположения и спекуляции.
Он подошел к окну, потом вернулся назад. Ему хотелось рыдать и рвать на себе волосы.
Брауни, ссутулившаяся на своем стуле, чуть нахмурилась, глядя на него. Она скрестила ноги, одернула юбку и вздохнула.
