— Что случилось? — спросила Брауни. — Ты так же выглядел, когда появился. Ты болен.
— Нет. Но я вспомнил кое-что важное. Я должен вернуться в Сигард.
— Сейчас? А подождать нельзя? Я чувствую… может, между нами никогда больше не будет такого. Я боюсь. Не уходи!
— Брауни, я должен. Это ужасно важно, иначе я бы не… Я не хочу уходить. И мы, конечно, будем вместе… мне так жаль…
Она убрала руки и встала. Чары распались.
— Ну хорошо. Должен так должен. Я тебя не держу. Вижу, как это важно для тебя.
— Мне ужасно жаль. Ты будешь здесь?
— Если ты уходишь, я пойду на автобус. Еще успею.
— Но мы встретимся…
— Да, конечно. До моего возвращения в Америку. Не беспокойся, Эдвард. У нас была хорошая встреча. Возможно, за эти несколько минут мы сделали все, что нужно. Не думай больше о том, что случилось, оставь его как есть.
— Брауни, мне… мне очень жаль, что я не могу объяснить… я должен…
— Да-да, пожалуйста, уходи.
— Спасибо, и… ох.
Эдвард бросился к двери, потом сделал шаг к Брауни, но все-таки выбежал наружу. Оказавшись под открытым небом, он вдруг увидел — довольно близко, за деревьями — верхушку башни Сигарда. Он сумеет добраться туда быстро и, возможно, вернется, прежде чем Брауни уйдет к своему автобусу. Может быть, попросит ее подождать? Дверь за ним закрылась. Нет, нельзя. Он все делал не так; все, что он делал, было обречено. На нем лежит проклятие, и снять это проклятие могут только два человека, Джесс и Брауни, но они пока этого не сделали. Эдвард побежал — сначала по заросшим травой железнодорожным путям, потом по насыпи и по скользкому влажному полю, перебрался через невысокую полуразрушенную каменную стену. Туман рассеялся, и солнце светило ему в глаза. Башня исчезла из виду, но Эдвард бежал дальше, уверенный в выбранном направлении. Однако он пробежал мимо тропинки, по которой Сара провела «мистера и миссис Бентли», когда луч фонарика освещал ее ноги. Скоро он обнаружил, что с трудом перебирается через осклизлую канаву, заросшую куманикой.
Наконец он добрался до Сигарда, влетел в Атриум. Первой, кого он там увидел, была матушка Мэй. Она сидела за столом, нарезала ножницами листья салата на длинные ленточки и укладывала их в большую деревянную миску.
— Привет, Эдвард. Что это тебя укусило?
— Как Джесс?
— В порядке. Он спит.
Эдвард повернулся и пошел к Переходу.
— Эдвард!
— Да… извините…
— Подойди сюда. Присядь.
Он подошел и сел за стол напротив нее. Матушка Мэй посмотрела на него спокойными удлиненными серыми глазами. Потом она протянула руку, взяла Эдварда за пальцы и потянула к себе, распрямляя его плечо и предплечье. Он смотрел на движение своей руки, словно это был какой-то механизм. Потом поднял взгляд на красивую голову матушки Мэй, на замысловато уложенную массу ее рыжевато-золотистых волос, мягкое лицо и насмешливую линию рта. Он почувствовал, что она легонько сжала его руку.
— Ах, Эдвард…
— Извините, — сказал Эдвард. — Я ужасен. Я знаю, что подвел вас всех. Вы так замечательно относитесь ко мне. Но я не могу принести то, что вам нужно.
— Принести что?
— Перемены. Я — это всего лишь я.
Пожатие руки матушки Мэй напомнило Эдварду о том странном разговоре, когда она спросила его: «Можешь ли ты мне помочь, можешь ли ты меня любить, может ли твоя любовь быть достаточно сильной?» Он забыл подробности. Он тогда был пьян, и матушка Мэй тоже. Смущалась ли она, вспоминая об этом? Сейчас никакого смущения не было, она была полна сил. Эдвард ухватил ее руку, впился глазами в ее лицо.
— Но мы изменили тебя. Не отказывайся же от нас. Мы тебе нужны, ты нужен нам. Теперь это твой дом.
Она говорила настойчиво, властно.
— Да, я думаю, так оно и есть, — ответил Эдвард.
Все остальное лежало в руинах. Лежало? А как же иначе? Он не мог позволить себе отбросить Сигард. Но сейчас ему не хотелось думать об этом, ему хотелось побыть одному.
Матушка Мэй отпустила его.
— Куда ты ходил сегодня утром?
— Так, прогулялся. По дороге.
— Ты неважно выглядишь. У тебя лихорадка. Тебе нужно лежать в постели.
— Нет-нет…
— Иди и ложись. Я принесу тебе бульон.
— Нет, я не лягу в постель!
Эдвард вскочил на ноги. Его желание одиночества было таким страстным, что он был готов отшвырнуть в сторону любого, кто встанет у него на пути. Он поспешил прочь к двери Перехода. Закрывая дверь, он оглянулся и увидел, что матушка Мэй пристально смотрит ему вслед. Она сказала:
— Ну хорошо. Обед через полчаса.
Эдвард припустил бегом.
Наверху, сидя на своей кровати, он вспомнил, что Сара говорила о Брауни: «Я пошла к ней…» От этого воспоминания ему стало нехорошо. Сара, как любопытная всезнающая собачка, побежала к Брауни, чтобы все разузнать и стать свидетелем ее отчаяния, взять на себя миссию по ее утешению. Конечно, это несправедливо с его стороны, но ему было невмоготу представлять себе Сару вместе с Брауни: как она держит Брауни за руку или говорит о нем. Слава богу, Джесс жив, так зачем же он испортил все с Брауни? Эту проклятую галлюцинацию явно послал сам дьявол. Если бы Эдвард остался с ней, если бы не убежал позорно, между ними могло случиться что угодно. Они вдруг вошли в такую чудную колею. Она сказала, что он нужен ей, что они предназначены друг другу, она была готова отдаться ему. Господи Иисусе, они могли бы лечь в постель! Это было бы событие, чудо, исцеление, нечто идеальное. Если бы с Эдвардом случилось это идеальное событие, оно привязало бы к нему Брауни навсегда. Он жаждал ее с такой страстью, с такой силой… но он разочаровал ее, расхолодил. Она даже могла подумать, что ему неуютно в ее объятиях, что он испытывает неприязнь к ней и придумал повод улизнуть. Черт возьми! Теперь она уехала в Лондон, бог знает куда, а он даже не спросил ее адреса. Но Эдвард все равно не мог прийти в дом ее матери. «Я тоже поеду в Лондон, — подумал он, — найду ее и все исправлю. Я поеду в Лондон и возьму с собой Джесса и Илону». Но чем больше он размышлял об этом, тем яснее понимал, что это невозможно. Угрызения совести болезненно терзали его — из-за Марка, из-за Брауни, из-за утраты счастья навсегда: утраты, утраты, утраты. Он спустился к обеду.
Обед вышел до странности фальшивым. Эдвард явственно чувствовал, что стал здесь чужим, превратился в преступника. Илона молчала, избегая его взгляда. Беттина и матушка Мэй посматривали на него и по очереди подшучивали над ним, отпуская банальные замечания. Между шутками воцарялось молчание. Вина на столе не было. Эдварда поразило, что никто ни словом не обмолвился о вчерашнем вечере. Не прозвучало даже самых естественных слов вроде: «Ну и странное дело! Представить только — он решил, будто перед ним Хлоя!» Но они, конечно, именно этого и не хотели говорить. Эдвард, желая поддразнить их, как бы вскользь сказал Беттине:
