Мона великолепно справилась с обязанностями хозяйки. Все приехавшие на похороны были достойно размещены по покоям, всех кормили, поили и укладывали спать. У молодой герцогини даже нашлось время для светской беседы с чудаковатыми шотландскими кузинами, для долгого разговора с целой толпой родственников, прибывших откуда-то с юга и более всего озабоченных предстоящей процедурой оглашения завещания. Разумеется, не обошлось и без общения с представителями многочисленных благотворительных фондов, каких-то непонятных и непонятно чем занимающихся комиссий и комитетов и их исполнительными лицами, а также с адвокатами и нотариусами, подавляющими своей чопорной важностью и невыразимо скорбным выражением лиц.
Мона любила покойного герцога, хотя их знакомство было сравнительно коротким. Величественный старик, истинный аристократ, принадлежавший к семейству с такой славной и длинной родословной. Глядя на странно помолодевшее, умиротворенное лицо покойного, с которого заботливая рука смерти стерла все следы пережитых им потрясений и душевных ран, Мона лишь мысленно благодарила Бога за то, что Он не попустил ее осуществить задуманное и нанести еще одну глубокую рану своему свекру. Слава богу, она ничем его не огорчила!
– И никогда не огорчу впредь! – горячо пообещала она, глядя глазами, полными слез, на усопшего свекра. – В память о вас я всегда буду дорожить именем, которое отныне ношу. Даю слово, я никогда не обесчещу его! А вы помогите мне своим заступничеством перед Господом и молитвами!
Всю свою жизнь покойный герцог был заложником того, что называется «фамильной честью». Хранить фамильную честь, соответствовать имени, которое носишь, – было главным смыслом и определяющей чертой его жизни. Безнравственные выходки второй жены стали для него серьезным ударом, но и это испытание он выдержал достойно. Ни единого слова жалобы не сорвалось с его уст. Он лишь еще глубже ушел в себя и почти полностью отрешился от внешнего мира, уединившись в своем холодном северном замке. Голые скалы, взметнувшиеся ввысь, окружали замок со всех сторон, как нельзя более гармонируя с внутренним складом этого гордого и упрямого человека, категорически не желавшего разменивать высокие моральные принципы Викторианской эпохи на легкомысленные выверты нынешнего века.
Люди любили герцога и одновременно испытывали к нему глубочайшее почтение. Мона была поражена тем, как искренне горевали местные жители, провожая герцога в последний путь. Рыбаки, охотники, фермеры, арендаторы, слуги, все те, кого раньше именовали одним емким словом «вассалы», все они прибыли на похороны, многие при этом преодолели пешком по сорок и более миль. Она с интересом слушала разговоры этих людей о былом, получая наглядный урок того, что называется чувством ответственности сюзерена перед своими подданными. Да, герцогский трон временно опустел, но это долго не продлится. Скоро, очень скоро они с Питером должны взойти на этот трон для того, чтобы достойно продолжать дело герцога: управлять своим миниатюрным государством так же мудро и справедливо, как это делал он, снискав себе всеобщую горячую любовь и искреннее уважение.
Ветер в камине завыл с новой силой, задребезжали стекла в оконных переплетах, где-то далеко от порыва сквозняка с громким стуком захлопнулась дверь. Мона зябко поежилась и еще глубже упряталась в кресло. Интересно, что сейчас делает Алек? Наверняка нежится на палубе под живительными лучами тропического солнца. Пароход медленно рассекает теплые волны океана, вокруг десятки вышколенных стюардов в белоснежной форме, готовых по первому слову исполнить любое твое желание. Как это замечательно – сидеть на верхней палубе роскошного океанического лайнера и любоваться красотами морских пейзажей в атмосфере роскоши, изнеженности, комфорта. Усилием воли Мона отогнала от себя видения, полные соблазнов и искушений. С прошлым покончено! Эта глава в ее жизни закончена, и закончена навсегда.
Магическое обаяние Алека постепенно утрачивало для нее свою силу. Воистину этот человек неотразим лишь при непосредственном контакте с ним. В Алеке не было той глубины натуры, которая заставляет страдать и переживать разлуку с ним, как непоправимое горе. Да, он почти сводил ее с ума, когда был рядом. Но вот его нет, и Мона чувствовала, что мало-помалу его образ блекнет и увядает в ее памяти. Она ни о чем не жалела, спокойно приняв очередной поворот судьбы, разлучившей ее с Алеком. Значит, так было надо! Значит, само провидение отвратило ее от него в самый последний миг. Скоро, совсем скоро Алек превратится для нее в воспоминание, да, приятное, но очень-очень личное, которое она станет хранить в самых дальних уголках памяти. А может, это воспоминание станет всего лишь верстовым столбом на длинной дороге ее совместной жизни с Питером, кто знает.
Вогс с радостным визгом спрыгнул с ее колен и бросился к дверям. Мона услышала голос мужа. Питер отвозил на своей машине нескольких гостей из числа последних отъезжающих. Им пришлось проехать несколько десятков миль по заболоченным пустошам, выбирая проселочные дороги, ведущие напрямик к затерянному в горах полустанку. Но они справились и приехали как раз вовремя, чтобы успеть на вечерний экспресс, следующий в Лондон.
– Привет, дорогая! Почему сидишь в темноте? – Питер позвонил в колокольчик и велел вошедшему слуге принести лампы. – Надо в ближайшее же время провести сюда электричество!
– Будешь чай, Питер?
– Нет, благодарю! На обратном пути я заглянул к здешнему пастору, и он угостил меня вкуснейшим чаем. Славный старик! Истинный шотландец и пресвитерианин до мозга костей. Думаю, тебе их церковь не понравится. Внутри пусто и голо, как в амбаре, из которого вывезли зерно.
– Но ведь можно попытаться как-то переубедить… поговорить, – нерешительно начала Мона.
– Не думаю, дорогая, что это будет разумно! Конечно, дискуссии, свободный обмен мнениями и все такое – это замечательно, но мы должны считаться с тем, что почти все местные жители – пресвитериане. Им нравится их церковь, нравится служба, они молятся так, как молились их отцы и деды, и мы не имеем права вмешиваться в эту сторону их жизни.
Питер говорил горячо, с искренним убеждением в своей правоте. Он прекрасно понимал, что управлять огромным имением, не сохранив хрупкое равновесие в столь щекотливом вопросе, как принципы разных вероисповеданий, будет чрезвычайно сложно. Но ему была понятна и юношеская нетерпимость Моны, воспитанной в строгих традициях католического монастыря.
– Тебе лучше знать, Питер, как поступать! – проявила она неожиданную сговорчивость, и Питер облегченно вздохнул. Угрызения совести сделали Мону более веротерпимой. Пожалуй, в стремлении угодить мужу она согласилась бы и на разрушение собора Парижской Богоматери, приди ему в голову столь нелепая мысль предложить ей это.
В комнату вошел лакей с подносом, на котором лежала вечерняя почта. Он вручил почту герцогу, а сам стал опускать тяжелые бархатные шторы на окнах. Вот и хорошо, обрадовалась Мона. Унылый пейзаж за окнами угнетал ее не менее чем холод в самом замке. Голые деревья, мокнущие под дождем, груды опавших листьев, шуршащих под ногами, словно души грешников у входа в ад. Сырой туман, тяжелым покровом укутавший окружающие пустоши и луга. Мона почти физически ощущала, как промозглая сырость пробивается сквозь толстые стены замка, неспешно крадучись по его длинным переходам, подобно мстительным злым духам. Желтые круги от света керосиновых ламп согревали и умиротворяли душу. Мона машинально отметила, как в свете лампы растекается лужица под стулом от промокших башмаков Питера, поглощенного разбором почты.
