— Но разве ее не забили насмерть, возя по улицам Экса?
— Ее бичевали, но не до смерти. Ей удалось выжить. Как говорит пословица, «сорняк так просто не изведешь».
Последние слова Меркюрен произнес почти с яростью.
— Когда обнаружилось, что она еще жива, ваш брат Жан послал за мной в аптеку. Он попросил меня вылечить ее, это верно, но потом содержать под стражей подальше от Экса, ибо даже раненые змеи сохраняют весь свой яд.
— И где она теперь?
— В Сен-Реми, в аббатстве Сен Поль де Мансоль. Мы с вашим братом считаем, что ее следует выдать инквизиции.
При этом известии Мишель нахмурился.
— Следовательно, вы дружны с тулузскими доминиканцами?
— Ничего подобного. Я в какой-то мере даже их враг, — со смехом ответил Меркюрен. — Я просто хочу, чтобы эта дама оказалась в таких условиях, в которых она не сможет никому вредить. Свой долг гражданскому правосудию она уже заплатила и теперь, оказавшись на свободе, снова примется за преступные дела. Уверен, что она только об этом и мечтает. Поэтому остается только предать ее в руки правосудия церковного.
— Ее сожгут живьем.
— Вряд ли. Теперь сжигают достаточно редко, и в основном лютеран, которых удается зацепить под каким-нибудь предлогом. Скорее всего, ее подержат в темнице достаточное время, и, когда она оттуда выйдет, в лице ее поубавится красоты, а в спине — прямизны.
Мишель пожал плечами.
— Вам виднее. Я с этой женщиной не знаком, и она меня не интересует. Расскажите лучше о чумной эпидемии. Она началась тридцать первого марта, так?
Меркюрен уселся на табурет, а гостю указал на кресло.
— Да, и сразу стало ясно, что это самая жестокая из всех эпидемий. Люди стали умирать внезапно, без всяких предварительных признаков заболевания. У первых жертв грудь сплошь покрывалась бубонами. Выживали только те, у кого бубоны появлялись на спине. Но потом болезнь словно поменяла разновидность. Теперь признаки заражения проявляются через два дня, и на второй день начинается бред. Моча у больных очень светлая, напоминает по цвету белое виноградное вино, а тело приобретает синюшный оттенок, словно сосуды наполняются голубой кровью. В этом случае уже сделать ничего нельзя.
— Я никогда не видел ничего подобного, — прошептал пораженный Мишель.
— И я тоже. Но есть и другие типы больных, помимо тех, что я вам описал. Болезнь проявляется во множестве различных форм. Те, у кого бубоны за ушами, живут шесть, а то и семь дней. Но такие больные попадались только в первые дни. У некоторых начинает идти носом кровь и льется без остановки, пока не наступит смерть. Через неделю после начала эпидемии кладбище настолько переполнилось, что нам негде стало хоронить мертвецов. Я уже не говорю о самоубийствах…
— Я об этом слышал. А как вы пытались локализовать эпидемию?
— О, мы мобилизовали всех городских врачей, но многие из них умерли, а другие должны были заниматься своими домашними. Теперь никто не отваживается прикасаться к заболевшим голыми руками: только окрашенными палочками, которые сразу сжигают. Традиционные средства лечения не помогают. Можно и вправду подумать, что прав был Амбруаз Парэ, который сказал, что чума — не заболевание, а проявление Божьего гнева.
— Парэ был великим врачом, но здесь он ошибался, — заметил Мишель. — А скажите, что это за вещество вы мне дали вдохнуть на площади?
Лицо Меркюрена прояснилось.
— Это мое изобретение, и я готов поклясться, что оно эффективно. Но убедить в этом врачей пока не удается: они, как всегда, отвергают советы аптекарей.
Он указал на дверцу, завешенную тканью.
— Пойдемте в лабораторию, я вам покажу, как я его готовлю.
Мишель подождал, пока Меркюрен зажжет свет в соседней комнате, и вошел. То, что он увидел, его потрясло. Помещение не было похоже на обычную, оборудованную для аптечных нужд лабораторию. Огромный яйцевидный горн из обожженной глины, который называли атанором, опирался на дровяную печь внушительных размеров, сверху переходившую в камин. У стены стояли другие яйцевидные сосуды, стеклянные, и рядом с ними тигель крестообразной формы. Над печью поменьше располагались два круглых стеклянных контейнера. Оба они заканчивались сужающимися «клювами», которые перекрещивались, упираясь концами в круглые бока друг друга. По полу были разбросаны кочерги, щипцы, молотки и закопченные от постоянного употребления мехи.
Мишель сразу понял, чем занимался Меркюрен, но виду не подал. Аптекарь вынул из шкафа какой-то флакон и открыл пробку. Комната наполнилась нежным ароматом, который заглушил все остальные запахи.
— Это не так уж трудно приготовить, — с увлечением пояснил Меркюрен. — Надо взять немного опилок зеленого кипариса, шесть унций флорентийского ириса, три драхмы аира и шесть драхм алоэ. Потом надо истолочь в мраморной ступке деревянным пестиком триста или четыреста свежайших красных роз и добавить к ним все остальные ингредиенты. Из такой смеси можно делать таблетки или… На что это вы загляделись?
Взгляд Мишеля упал на книги, стоявшие возле маленькой печи. Неужели… Он взял плохо сшитую рукопись, лежавшую сверху. Когда на титульном листе под именем Ульриха из Майнца он прочел знакомое название: «Arbor Mirabilis», «Древо чудес», пальцы его задрожали. Рукопись включала в себя только приложение на арабском языке, самого текста не было.
Надтреснутым от волнения голосом он спросил:
— Где вы нашли эту рукопись?
Аптекарь удивился.
— Она была среди тех немногих вещей, что имела при себе герцогиня Чибо-Варано перед тем, как ее арестовали и бичевали. Может, она принадлежала Молинасу. Вы знакомы с этим трактатом?
— Знаком ли я с ним? — Мишель не мог скрыть волнения. — Рукопись моя, и я искал ее пятнадцать лет. Книгу мне вернули, но без примечаний.
Меркюрен широко улыбнулся.
— Если вы так ею дорожили, значит, вы понимаете содержание. Следовательно, вы не простой врач, как и я не простой аптекарь.
— Что вы хотите сказать? — рассеянно спросил Мишель, занятый своими мыслями.
— А то, что я алхимик. Вы слышали когда-нибудь о Денисе Захарии?
— Да, я слышал это имя. Вы его ученик?
— Нет, это я и есть Денис Захария. — Меркюрен заговорщически поклонился. — Теперь вы понимаете, почему я не могу быть другом инквизиции, дорогой собрат?
ТУЛУЗСКАЯ ИНКВИЗИЦИЯ
— Не трогайте меня, мерзавцы! — сипло крикнула Катерина Чибо-Варано. — Не смейте ко мне прикасаться, а не то…
В ответ послышался взрыв хохота.
Двое наемников, которые говорили только по-провансальски и не имели ни малейшего желания вступать с ней в диалог, выпихнули герцогиню из камеры, куда ее поместили в Тулузе. Спотыкаясь, она стала подниматься по бесконечной винтовой лестнице между стен, круто обрывавшихся в подземелья. Несмотря на ужасные дни, проведенные в этой могиле для живых, голова ее работала великолепно. Она спрашивала себя, в какой роли предстанет перед судом: обвиняемой или свидетельницы, хотя, однажды уже побывав в руках инквизиции, понимала, что ответить на него невозможно.
