— Вы! Вы отдаете себе отчет, что вы шлюха из таверны? Отдаете?
Катерина испуганно отшатнулась.
— Почему ты… почему вы так со мной разговариваете? Что плохого я сделала?
— Вы при каждом случае повторяете, что любите меня, что я для вас — все. А потом, едва заезжий красавчик заставит вас на миг позабыть о том, что вы старуха, тут же начинаете строить ему глазки. Думаете, я не заметил, что вы специально сели так, чтобы не было видно ваших морщин? Как размалеванная проститутка, что таскается по кабакам…
Катерина расплакалась. Она закрыла лицо руками и опустила голову на грудь, в надежде, что волосы, упав вниз, прикроют ее беззащитность. В попытке хоть как-то сохранить достоинство ей удалось пробормотать:
— Ты… никогда не хотел моей любви. Ты всегда меня отталкивал, кроме тех случаев, когда ревновал.
— Я никогда не добивался от вас любви плотской и грешной и никогда не стану добиваться. Да и какую любовь вы можете мне дать, в вашем возрасте? — Пьетро Джелидо возвысил голос: — Какую? Отвечайте!
Катерина рыдала, упав головой на стол. Пропасть ужаса поглотила ее. Но она чувствовала, что зло, которое причиняет ей сейчас Пьетро Джелидо, — в каком-то смысле форма близости. Если она совсем откажется от собственного достоинства, может, тогда… Но на это она не была способна, хотя внутренний, совсем чужой, голос настойчиво этого требовал.
Она вдруг подняла залитое слезами лицо.
— Правда, я согрешила. Казните меня, накажите, как захотите.
Это был отчаянный призыв хоть к какому-то общению, пусть основанному на боли, которое позволило бы избыть тоску. Но разжалобить Пьетро Джелидо было невозможно. Он отрицательно покачал головой.
— Вы что-то часто об этом просите. Искупайте вину сами, я вам в этом не помощник, — Он указал на графин. — Пейте, пейте допьяна. Может, хоть это вам поможет избавиться от роли юной соблазнительницы. В пьяном виде вы будете не так смешны, как несколько минут назад.
Катерина машинально протянула руку к стакану. Она снова услышала, как Кардано что-то говорит о Беллерофонте и Прете
[32]
, но ничего не поняла. Понимала только, что притаившийся где-то вдали Молинас внушал ей, что она должна себя страшно покарать.
ПРОРОЧЕСКИЙ ЭКСТАЗ
Мишель был в полном рассудке, но ему не удавалось контролировать ни мысли, ни движения тела. Он яростно лягнул тазик с водой, в котором держал ноги, и тот отлетел в угол. Из широко раскрытого рта текла слюна, и ее потоки то уменьшались, то увеличивались, вместе со стонами, слетавшими с его губ. В скрюченных страхом пальцах правой руки он сжимал лавровую веточку.
Он видел непостижимые миры, вращавшиеся вокруг неподвижных звезд. Отсюда Земля казалась ему крохотным комочком грунта с водой, и этот комочек располагался, вопреки всем теориям Коперника, в центре Вселенной. Перед ним проносились сцены разрушений, бедствий, чумных эпидемий. Корабли бороздили моря, ища встречи с противником, сверкали кинжалы в руках убийц, свергнутые властители чередовались с теми, кто еще властвовал и занимал свое опасное место.
Без Парпалуса, который, как призрак, висел в темноте и непрестанно ему нашептывал, он никогда бы не понял смысла этих видений. Речь Парпалуса состояла не из слов, а из неясного бормотания, пощелкивания и гортанных звуков. Да и какой еще язык годился для описания непостижимого ужаса этой пропасти?
Вдруг на речь Парпалуса наложился другой голос, знакомый и нежный:
— Мишель, так больше нельзя! Ты пугаешь и меня, и девочку! Приди же в себя!
Мишель встряхнулся и открыл глаза. Положив ему руку на лоб, над ним склонилась испуганная Жюмель. В глазах ее стояли слезы.
Мишель моргал глазами до тех пор, пока лицо жены не перестало расплываться. Со временем она становилась все краше, и даже страх не мог погасить блеска этой красоты. Мишель загляделся на черные волосы, грациозно разметавшиеся по ночной сорочке. Но теперь было не время любоваться женой. Он поставил мокрые ноги на пол и встал. Бронзовый стул наклонился и с грохотом рухнул.
Услышав грохот, Жюмель испуганно поднесла сжатые кулаки к щекам. Мишель улыбнулся:
— Не бойся, милая. Ты же знаешь, со мной это происходит каждую ночь.
— Знаю, но мне все равно страшно. Ты был без сознания, а эта штука продолжала вертеться.
Она указала на столешницу, где рядом с астролябией бешено крутилось кольцо. Мишель прихлопнул его ладонью и обмакнул перо в чернильницу.
— Прошу тебя, оставь меня одного, я скоро приду. Мне надо записать то, что я видел.
Жюмель прижала сложенные руки к груди.
— Ты себя убиваешь. Раньше видения посещали тебя от раза к разу, а теперь каждый день, хотя ты не принимаешь никаких снадобий.
— Снадобья были нужны лишь для того, чтобы открыть путь. Теперь дверь открыта, и мне надо только в нее войти.
— Но ты стал пленником Ульриха и другого чудовища, Пентадиуса! Они заставляют тебя делать то, что нужно им, а не тебе.
Мишель наморщил лоб.
— Нет, Жюмель, клянусь тебе. Я не пытаюсь сопротивляться ночным видениям, потому что хочу предотвратить трагедии, которые могут спровоцировать Ульрих и другие иллюминаты. И предотвратить не столько для нас, сколько для потомков.
— Потомки меня мало волнуют. Меня волнуешь ты и твое здоровье.
— Но все связано воедино! — Мишель тряхнул головой. — Вряд ли ты сможешь понять, и не только ты, но и большинство простых смертных. Ульрих нашел способ входить в те районы космоса, где «сначала» и «потом» — одно и то же, а причины и следствия взаимозаменяемы. Значит, он способен наблюдать Вселенную с высшего пункта, с той точки, с которой ее видит Бог. И это очень опасно, потому что устремления Ульриха имеют демоническую природу.
— И Бог не вмешивается? Не пытается ему помешать?
— А кто мы такие, чтобы толковать намерения Создателя? Это он наделил людей пророческим даром, то есть возможностью взглянуть на мир с его точки зрения.
Мишель стряхнул в чернильницу каплю чернил, которая собиралась капнуть с пера.
— И человек старается использовать этот дар, как и прочие дары Бога, так, как ему кажется лучше. И сам решает, во зло или во благо.
Жюмель скорчила изящную гримаску.
— Ты рассуждаешь, как кюре. Мне священники никогда не нравились. Когда я занималась любовью за деньги, они всегда торговались и были самыми порочными из всех.
Мишель улыбнулся такому неожиданно прозаическому повороту разговора.
— Значит, ты согласна с гугенотами, ведь они утверждают, что священникам надо жениться.
