Весьма довольный собой, Молинас позволил себе расслабить ноющее тело. Странное дело, но боль начала мало-помалу доставлять ему какое-то извращенное удовольствие. Он отдался этому наслаждению, постукивая по раненым суставам и вздрагивая от восхитительной остроты ощущений. Это новое чувство тем более крепло, что он приписал его своим высоким мыслительным способностям.
Появление толстого, покрытого потом монаха с нечесаной бородой вызвало у испанца досаду.
— Невозможно найти ни лекаря, ни цирюльника, — объяснил вновь прибывший. — Но я им часто ассистировал и знаю толк в фармакопее. Дайте-ка мне взглянуть.
Первым делом он осмотрел пальцы левой руки Молинаса, продолжавшие кровоточить.
— О господи! — вскричал он. — У вас вырваны ногти!
— У меня жестокие враги, — уклончиво отозвался испанец.
— Никогда не видел ничего ужаснее. Только случайно, очень давно, когда допрашивали ведьму. Она верещала, как курица, которую режут. А вы ведете себя спокойно.
— У вашей ведьмы заступником был сатана, а у меня Бог. Это разные вещи.
— Да, вы правы, извините за сравнение, — смущенно пробормотал монах. — Нужны чистые бинты, надеюсь, что найдутся. Ну-ка, покажите руку. — Он отогнул край плаща и манжеты рубашки. — Да вам еще и кинжалом досталось! Рана довольно глубокая, и оружие должно быть, острое. Странно, что ранили только руку.
— Меня не хотели убивать.
Молинаса начала раздражать болтовня монаха.
— Не скажите… Но кровь, по счастью, уже свернулась. У вас крепкая натура. Я пока пойду…
— Подождите. Для спины тоже нужна повязка. Меня били палками. Не думаю, что кости сломаны, но я весь в синяках.
— Вижу, вижу… — пробормотал монах, хотя ничего видеть не мог. — Думаю, для начала будет достаточно медовых компрессов. Да, враги у вас свирепые. Наверное, гугеноты.
— Хуже. Много хуже, — прошептал Молинас, прикрыв глаза. — И нет такой кары, которая годилась бы для них.
Он закашлялся и свернулся на подстилке.
MEDICUS
Первого ноября 1530 года чума, два месяца назад бушевавшая в Монпелье, стала смутным воспоминанием. Снова открылись таверны и магазины, те, кто выжил, быстро позабыли умерших, в университете возобновились регулярные занятия. Улицы ожили и вновь заполнились лавками торговцев, мимо которых с грохотом катили экипажи, украшенные гербами знати.
Во всем этом бурлении жизни чувствовалась, однако, нотка тревоги. Монпелье был спасен, но этого нельзя было сказать об остальных южных районах, где все еще свирепствовала чума. С приближением зимних холодов она, конечно, пошла на убыль, особенно в больших городах. Зато очаги эпидемии ежедневно регистрировались в более мелких населенных пунктах, прежде всего на побережье.
Кто не испытывал ни тревоги, ни беспокойства, так это Рабле. Сегодня он праздновал свой actus triumphalis. Перед зеркалом, водруженным посередине его комнаты в пансионе, он примерял тогу.
— Ну, что скажете? — повернулся он к друзьям. — Как сидит?
Мишель улыбнулся:
— Ты на редкость элегантен.
— Будь начеку по части штанов, — лукаво заметил Антуан Сапорта. — Они такие узкие, что, склонившись с почтением перед наставником, ты рискуешь их порвать, показав зрителям тыл.
На это Гийом Рондле хитро рассмеялся:
— Ничего страшного. Это единственная часть тела Франсуа, которая демонстрирует серьезность и значительность ученого мужа. Иначе ее могут принять за лицо.
Рабле быстро повернулся и шутливо погрозил пальцем.
— Берегись, Рондибилис, — предупредил он, на ходу придумав Рондле новое прозвище.
[15]
— Ужасный период моей жизни подходит к концу. Пока что я спокоен, но это лишь видимость. Гляди, как бы твои непристойные намеки меня не разозлили.
Глаза Рабле смеялись, но в том, что он говорил, была доля правды. Дипломный экзамен студентов-медиков, именуемый examen per intentionem, проходил в несколько этапов. В первый день выпускник должен был представить преподавателю доклад по теме, которую ему сообщали накануне вечером, и ответить на вопросы остальных членов комиссии. Затем следовал день отдыха, но какой там отдых, когда находишься в постоянном напряжении. Потом ему предлагали новую тему, снова на ночь глядя. И так четыре раза.
После последнего собеседования следовал восьмидневный перерыв, затем студент должен был явиться к декану факультета (в данном случае к Антуану Ромье) и наугад выбрать тему из «Ars parva»
[16]
Галена, потом тем же манером получить у секретаря другую тему из «Афоризмов» Гиппократа. На следующий день после полудня в церкви Нотр-Дам де Табль кандидат был обязан посвятить четыре часа анализу этих тем и снова ответить на вопросы преподавателей. В благодарность за терпение и внимание, согласно обычаю, студент угощал комиссию вином и сластями.
В случае благоприятного отзыва комиссии на этом этапе обязанности кандидата не заканчивались. Для того чтобы получить лицензию от епископа, надо было заплатить ему изрядную сумму, которую никто не назначал, но которая не могла быть скромной. И только тогда выпускной экзамен входил в заключительную фазу, именуемую triduanes (трехдневка).
В назначенный день кандидат представлял декану и секретарю список из двенадцати болезней. Двое арбитров выбирали из них шесть, по три каждый, и назначали дату последнего собеседования. Оно длилось три полных дня, от рассвета до заката, и каждый из преподавателей спрашивал выпускника о выбранных заболеваниях, вдаваясь в самые тонкие детали. Коллоквиум проходил в присутствии всех студентов, которые тоже имели право задавать вопросы любой сложности.
Если преподаватели были удовлетворены ответами кандидата, они один за другим выходили из церкви, а сокурсники бегом бежали поздравлять товарища, который стал доктором. Теперь необходимо было лишь принять участие в заключительной триумфальной церемонии.
Рабле добрался до финала измученным, но счастливым. Накануне колокола всех церквей долго звонили, возвещая о грядущем акте посвящения нового врача. И вот ему, облаченному в парадные одежды, оставалось только ждать. Он отошел от зеркала и уселся на край кровати.
— Знаете, что я вам скажу, ребята? Если бы на месте профессоров оказалось стадо ослов, разницы никто бы не заметил.
Мишель, сумевший справиться с завистью, повернулся к другу с улыбкой:
— Не преувеличивай, Франсуа. Преподаватели были еще слишком милостивы к тебе. Они же прекрасно поняли, что ты только и искал повода, чтобы их спровоцировать.
— Провоцировать? Да я старался просто выявить их ослиную сущность. Все они, кроме Ромье и Широна, рассуждали о болезнях, известных им только по названиям. Не говоря уже о том, что никто из них не знал, кто такой Парацельс.
