Через некоторое время Скалигер вернулся и указал гостю на диван:
— Что же вы стоите, располагайтесь. — Безуспешно поискав свободный стул, он уселся на другой край дивана и возбужденно заговорил: — Я уже сказал, что в Агене происходят тревожные вещи. У нас есть свой университет, правда, небольшой. Открою вам, что многие преподаватели не скрывают восхищения… как вы думаете, кем?
— Не имею понятия.
— Эразмом! Эразмом Роттердамским! Этим липовым философом, этим содомитом, этим монстром, которого боготворят гугеноты! Ну, что вы на это скажете? Разве это не пугает?
Молинас пожал плечами.
— Может, и пугает. Но когда инквизиция попыталась запретить его работы, первым на их защиту встал ваш король, Франциск Первый. Как знать, может, он питает к Эразму безграничное почтение.
В ореховых глазах Скалигера зажегся недобрый коварный огонек.
— Долго это не продлится. Я только что отправил нашему суверену текст, где камня на камне не оставил от Эразма. Вот увидите, король Франциск тотчас же переменит мнение и отречется от этого осла. Да и с прошлого года в борьбу за правое дело вступил влиятельный союз. Не стану называть имен…
— Кого вы имеете в виду?
Молинасу этот разговор порядком наскучил, но он понимал, что собеседник ждет именно такого вопроса.
— Не хочу называть имен, однако по последним моим сведениям могу смело сообщить, что речь идет о Екатерине Медичи, супруге герцога Генриха Орлеанского. Она добрая христианка и вот-вот получит мою рукопись…
Скалигер замолчал, ибо прибыли вино и конфитюры. И принесла их не усатая и бородатая старуха, а юная девушка, почти ребенок, одетая в голубое. Она с трудом удерживала тяжелую вазу.
— Умница, Одиетта, — сказал Скалигер. — Ты видишь перед собой знаменитого ученого и гуманиста Диего Абелардо Мендосу.
— Диего Доминго Молинаса, — поправил гость, ничуть не обижаясь.
Он встал, поклонился девушке и, взяв вазу из ее рук, поставил ее на низкий мраморный столик. Для этого ему пришлось сдвинуть в сторону книги, которыми тот был завален. В этот момент девушка подняла на него глаза, и Молинас был поражен увиденным. Два огромных черных зрачка, светясь изнутри, глядели не то наивно, не то загадочно. Но не ум зажигал глаза, а скорее удивление и любопытство. Такие глаза бывают у новорожденных. И, как у новорожденных, в них чувствовалась закрытость, отрешенность от внешнего мира: они словно отступали перед непостижимым.
Молинас заинтересовался и вгляделся внимательнее. Лицо Одиетты было настолько правильным, что казалось скорее невыразительным, чем красивым. Голубое платье никак не обрисовывало фигуру, да там и обрисовывать было нечего: за одеждой угадывалось плоская бестелесность подростка. Казалось невероятным, что к этому кокону можно испытывать какие-то чувства, кроме отвлеченной нежности. И тем более странно было представить себе, что это бесполое создание когда-нибудь станет матерью.
Скалигер, напротив, выглядел довольным: он не без гордости демонстрировал свое печальное сокровище.
— Синьор Рамирес, позвольте представить вам мою супругу, Одиетту де Рок-Лобейак. У нас тридцать четыре года разница, но это только лишний раз доказывает, что время — ничто в сравнении с силой мысли. Еще до то го, как мы поженились, Одиетта была моей горячей сторонницей и скорее боевой подругой, чем возлюбленной. Ее религиозному пылу в католичестве мог бы позавидовать любой епископ. И конечно, как и я, она ненавидит гугенотов.
Если все сказанное и было правдой, католический пыл, по всей видимости, тщательно скрывали. Освободившись от подноса, девушка, похоже, не знала, что делать дальше, и с тоской поглядывала на дверь. Потом вдруг поднялась и вышла, словно повинуясь отдаленному зову.
Скалигер предпочел не заметить удивления гостя и быстро сменил тему разговора.
— Его святейшество делла Ровере говорил мне, что вы желаете предпринять что-то вроде тура по Франции, на манер наших университетских выпускников.
— Да нет, это не совсем так, — ответил Молинас. — Видите ли, не будучи медиком, я очень интересуюсь медициной и фармакопеей, а также развитием этих наук. На этом поприще моя страна сильно отстала, да и Сицилия, где я провел последний год, не может похвастать выдающимися талантами, кроме, пожалуй, Джанфилиппо Инграсии. Тогда я решил перебраться во Францию и свести знакомство с вашими знаменитыми медиками.
— И прекрасно поступили! — Скалигер выпятил грудь. — Я не врач, но знаю о медицине больше, чем кто-либо в этих краях. И в фармакопее для меня нет ничего загадочного, хотя меня передергивает от одного вида кресс-салата. Это моя единственная слабость, и не вижу причин ее замалчивать.
Голос Молинаса сделался вкрадчивым.
— О, ваша доктрина прекрасно известна за границей. Но говорят, в Агене вы не единственная знаменитость. Если меня правильно информировали, здесь обитает еще ваш друг или последователь, который тоже весьма преуспел в медицине…
— Еще один великий врач? Не может быть, кроме меня, здесь таких нет.
— Я не имел в виду равного вам. Я говорю о человеке, для которого вы — учитель и наставник, о некоем Мишеле де Нотрдаме.
Скалигер поднял бровь.
— Ах да, Мишель… Он мой друг и часто заходит ко мне. Я помогаю ему, чем могу, но в его знаниях столько пробелов… Однако мне бы не хотелось дурно говорить о том, кто мне дорог, несмотря на всю свою ограниченность. Но позвольте, откуда вы узнали о существовании столь мрачной личности?
— Мне сообщили, что несколько месяцев тому назад вы с Нотрдамом задумали уехать отсюда, и представители городской знати явились к вам с богатыми дарами, умоляя остаться. На что вы в один голос заявили, что передаете все дары в пользу бедных и больных. Благороднейшее решение, тем более что на другой день народ устроил вам триумф. Это правда?
На лице Скалигера отразилось изумление пополам с негодованием.
— Чистое вранье! — воскликнул он. — Если бы я решил уехать, городской парламент объявил бы траур. И я доподлинно знаю, что горожане частенько подумывали о том, чтобы устроить мне триумф. Что же до подношений, то я ответил примерно так, как вам сказали. Но совершенно немыслимо, чтобы такому второстепенному персонажу, как Мишель де Нотрдам, готовились подобные почести. Мой друг, конечно, человек выдающийся, и я никому не выдам позорную тайну, которую он старательно скрывает.
— Что за тайна?
— Он из еврейской семьи. И лучше, чтобы об этом никто не знал, иначе его осудят. Несмотря на это, он исполнен доброй воли, и я часами рассказываю ему об итальянских городах, где побывал, о рецептах конфитюров, о способах борьбы с чумой. Не знаю, все ли он понимает, но дружба обязывает меня ничего не упускать из виду и повышать его культурный уровень.
— Очень великодушно с вашей стороны, — кивнул Молинас. — А чем он зарабатывает на жизнь?
