Слегка смешавшись, Саразен снова обернулся к Мишелю.
— Вам, конечно, известно, что нынче раз вворачивается решительная битва между нашим сувереном и императором Карлом Пятым. Наш полководец, герцог Монморанси, решил пожертвовать Провансом, чтобы завладеть Савойей и Пьемонтом. Посевы сожжены, многие деревни разрушены. Имперское войско дней десять как перешло через Альпы и обнаружило лишь выжженную землю. Теперь они осадили Марсель, Монпелье и другие крупные города. Провизии в деревнях не хватает, и захватчики отыгрываются на бедных крестьянах.
На этот раз Мишель не на шутку встревожился.
— Вы хотите сказать, что война приближается к нам?
— Нет, насколько мне известно, театр военных действий пока далеко. Однако нам надо ждать нашествия беженцев, которых сперва обобрал Монморанси, а теперь терзают набеги имперской армии.
Мишель снова высунулся из окна. Печальной веренице беженцев не было видно конца. Жители Агена выходили на улицы и выносили им хлеб, вино и другую провизию. Те молча принимали подношения, одними глазами выражая благодарность. Многие женщины плакали, укрывшись за ставнями. Редкие крики: «Да здравствует Франция! Да здравствует король!», раздававшиеся в толпе, не вызывали в колонне беженцев никакого отклика. Для них голодные времена настали как раз в правление этого короля.
В тяжелой атмосфере нависшей беды голос Магдалены прозвучал удивительно некстати:
— Как вы думаете, месье Саразен, если бы в городе оказался испанец, это было бы для него большим риском?
Мишель сердито обернулся к жене:
— Что вы мелете? Что вам до испанцев?
Удивленный Саразен ответил назидательно:
— Я полагаю, мадам, что сейчас эмоции в Агене накалены. Предполагаемый испанец рискует быть принятым за агента Карла Пятого, и в этом случае за последствия я не ручаюсь. Но я не знаю испанцев в этом городе.
— Не обращайте на нее внимания! — вскричал Мишель, гневно сверкнув глазами на жену. — Как и все женщины, она болтает, чтобы болтать. Мой друг Рабле правильно написал во второй книге «Пантагрюэля»: «Кажется, природа создала женщин в момент помрачения рассудка».
Легкая, шутливая фраза получилась у него обидной и презрительной. Явно смутившись, Саразен поспешил сменить тему:
— Надеюсь, что с Карлом Пятым в Прованс явятся только испанцы и брабантцы. Они свирепы, но не творят излишних жестокостей. А вот ландскнехты, которых он тащит за собой…
— Те, что девять лет назад разграбили Рим?
— Они самые. Они способны на ужасающие вещи. Там, где они побывали, не остается ни одного живого священника, ни одной девственницы, какого бы возраста она ни была. С ними идут когорты рабов, оторванных от семей и обреченных на бесславный конец.
Мишель приподнял бровь.
— Филибер, позвольте задать вам деликатный вопрос. Ландскнехты, которых вы клянете, все лютеране. Ни для кого не секрет, что вы исповедуете ту же веру. Как сочетается отвращение к ним с тем, что они ваши единоверцы?
Саразен провел рукой по эспаньолке, украшавшей его подбородок, и губы его приоткрылись в добродушной усмешке.
— Да полно, Мишель, что за вопрос? Вы убежденный католик, но, наверное, тоже осуждаете жестокости инквизиции. Ландскнехты жестоки не потому, что они лютеране, а потому, что их рекрутируют из диких и невежественных племен. Во все времена и повсеместно войско объединяло худших представителей общества, более того — худших из худших.
Уличный шум затих, и воцарилась тишина.
— Эти прошли, — сказал Мишель, глядя в окно. — Но думаю, достаточно быстро появятся новые.
— Боюсь, что так оно и будет, — вздохнул Саразен и указал на кухню. — Давайте лучше вернемся к рецептам конфитюров, в которые вы меня посвящали.
Остаток вечера они оба провели у плиты, потом Мишель проводил гостя до дверей. Опершись о косяк двери, он глубоко вздохнул и вернулся в гостиную. Магдалена уже зажгла висячую бронзовую лампу и вышивала, сидя на диване. Дети дремали, привалившись к ее бокам. Она была очень красива, но Мишель этого не заметил: он находился не в том расположении духа.
— Мадам, вы снова поставили меня в унизительное положение. Что вы о себе возомнили?
Она подняла на него свои синие глаза, и в них не отразилось ни страха, ни удивления.
— Мишель, вам не удастся…
— Зовите меня «господин».
— Как вам будет угодно. Господин, вам не удастся запугать меня. Вы столько раз меня били, что я уже счет потеряла, вы держали меня взаперти, вы запрещали мне все, что приходило вам в голову. Даже моя Присцилла, — она указала на спящую рядом новорожденную, — и та плод вашего насилия. Единственное, что вы можете, — это убить меня. Но запугать — никогда.
Мишель сглотнул, охваченный одновременно бешенством и чувством странного бессилия. Из этого противоречия родилась гневная фраза, которую он выпалил, задыхаясь:
— Я должен был это предвидеть! Жениться на шлюхе без приданого и пытаться сделать из нее порядочную женщину всегда означает, что тебе отплатят дерзостью и ненавистью.
— Господин, вы прекрасно знали, кто я. А вот я не знала, кто вы. Куда делся тот студент, что презирал все условности? Вашу свободу погубило безмерное тщеславие и смехотворная жажда респектабельности!
— Где это слыхано, чтобы женщина так рассуждала! — заорал Мишель. Маленький Рене проснулся и захныкал. — Я изо всех сил старался наставить вас на путь праведной жизни! Я мазью из бычьей желчи вывел вам веснушки, чтобы вы выглядели как настоящая дама. Чтобы заставить вас родить, я вынужден был вас изнасиловать. В конце концов, я начинаю думать, что вы ведьма и по справедливости заслуживаете костра!
— Забавное обвинение в устах того, кто поит зельем жену Скалигера, чтобы заставить ее пророчествовать, и занимается фильтрацией мышиной крови.
Обвинение было настолько серьезным, что Магдалена, видимо, поняв, что переборщила, опустила голову и взяла на руки Рене. Погладив его по голове, она постаралась утешить его, но у самой глаза были сухи.
У Мишеля перехватило дыхание.
— Шантаж! — просипел он потрясенно. — Вы пытаетесь меня шантажировать! И это после всего, что я для вас сделал!
— Из всего, что вы для меня сделали, я помню только тошнотворную мазь, при помощи которой вы пытались выбелить мне кожу, и побои. Я не хочу больше рожать вам детей! Если это вас бесчестит, можете меня убить. Думаю, вы на это способны.
Мишель пошатнулся и поднес руку ко лбу, но пальцы наткнулись на квадратную шапочку с красным помпоном. Он отшвырнул ее в сторону.
— Послушайте, — порывисто выдохнул он, — я хочу сказать вам одну вещь, которую никогда больше не повторю. Если вы и страдали, то представить себе не можете, сколько страдал я! — Он замолчал, потому что вдруг почувствовал странную влагу в углах глаз. Слезы? Он вытер глаза манжетой. Даже в миг наивысшей откровенности он не мог и не хотел позволить себе слабину. — Очень тяжело быть выходцем из еврейской семьи, пусть и принявшей христианство. И делать вид, что ничего не происходит, когда на твоих глазах унижают, избивают и убивают твоих соплеменников. И все это — при всеобщем одобрении. Видеть, как из стариков делают шутов, надевают на них дурацкие колпаки, как какой-нибудь мальчишка насильно бреет их на потеху своим приятелям! Та самая респектабельность, которую вы так поносите, становится единственным путем к спасению. Мало принять христианство: вся Испания пылает от костров, на которых жгут выкрестов. Надо пробить себе дорогу в науке или в коммерции, потому что все другие пути закрыты. Надо вести безупречную жизнь, чтобы не дать повода для пересудов. И еще надо выдумать себе знатных предков, нарисовать герб и добиться утверждения несуществующего генеалогического древа. Можете вы все это понять?!
