— Все время. Наверное, там содержалось что-то очень важное.
— Так… В общем, ты понимаешь, чего я добиваюсь от тебя. Согласна?
Магдалена нахмурила лоб, немного помолчала и кивнула:
— Согласна.
— Очень хорошо. — Молинас был в восторге, и, наверное, эйфория, вызванная осознанием своей полной победы, подтолкнула его произнести слова, которых он и сам от себя не ожидал: — А теперь покажи.
— Что?
— Сама знаешь, уже показывала.
Магдалена застыла, приоткрыв рот, щеки ее зарделись, а глаза блеснули холодно и враждебно. Она крепко прижала к себе дочь и ближе придвинула сына.
— Я уже не та, что прежде, — решительно прошипела она. — Я мать, и вы не можете требовать от меня таких вещей.
Молинас понял, что неизвестный демон заставил его совершить непоправимую ошибку. Капли пота выступили у него на лбу. Он попытался выправить ситуацию, но оправдание получилось еще более неуклюжим:
— Прости, я не хотел говорить того, что сказал… Дьявол овладел мною, сам не знаю как… Я не хотел тебя понуждать, я хотел… Я думал, ты это делаешь по доброй воле…
— По доброй воле?! — Негодование захлестнуло Магдалену. Она схватила дочь и бросилась к окну. — Помогите! В моем доме испанец! — закричала она, свесившись на улицу.
Молинас в испуге вскочил.
— Что ты делаешь? Учти, что…
С улицы раздался сиплый от вина голос:
— В чем дело, мадам?
— Здесь испанский солдат! — орала Магдалена. — Из войска Карла Пятого! Он хочет меня изнасиловать!
Снаружи раздался рев. Молинас, яростно вскрикнув, бросился к выходу. Оказавшись на улице, он увидел, что за ним гонятся беженцы и солдаты. Испанец попытался вытащить из-под плаща шпагу, но она выскользнула из руки и со звоном покатилась по мостовой.
Что есть духу помчался он к площади, откуда выезжала повозка, груженная трупами. Плащ сковывал движения, и он безуспешно пытался сбросить его на бегу. В этот момент булыжник ударил его по затылку.
Молинас всем телом рухнул вперед, кровь из разбитого носа залила лицо. Сквозь шум в ушах он различил победные крики преследователей и звон чумного набата.
ПРЕЛЮДИЯ К ТРАГЕДИИ
Заседание городского парламента Агена, обычно нудное и скучное, нынче проходило необыкновенно оживленно. Скамьи на хорах церкви Святого Петра, где проходило заседание, скрипели под парламентариями, увлеченными жаркой дискуссией. Бальи, сидящий в центре, с трудом сдерживал страсти и поминутно обращался к сидевшему рядом с ним мэтру Жану Широну, который был приглашен на заседание как назначенный королевским указом главный магистрат по здравоохранению в регионе, включая Лангедок и Гасконь. Время от времени он поворачивался в другую сторону, утихомиривая казначея и хранителя ключей Агена Жюля Сезара Скалигера. Тот либо горестно и гневно молчал, либо разражался бранью в адрес парламентариев, по большей части напрасно.
Мишель де Нотрдам явился с опозданием, поправляя на голове шапочку с красным помпоном. Заметив свободное место, он уселся, сдерживая дыхание. Широн сидел как раз напротив. Мишель приветствовал его жестом. Тот, казалось, его не признал, но знакомой шапочкой заинтересовался. Впрочем, скоро его взгляд скользнул в другую сторону.
Один из присутствующих вскочил на ноги и порывисто заговорил:
— Знаете, почему здесь нет никого из знати? Потому что, едва услышав о чуме, они укрылись в своих замках! И снова нам, нотаблям и горожанам, приходится, с риском для жизни, брать на себя заботу о судьбе города!
Бальи развел руками.
— Так всегда было и всегда будет. Что поделаешь?
— Что поделаешь? — Парламентарий ожесточился. — Я вам скажу что. Настанет день, и мы перестанем работать на паразитов-аристократов, лишенных гражданского чувства и занятых только своими аморальными забавами! Что изменилось в Агене с их отъездом? Ничего. Мы даже не заметили. И если они уберутся навсегда, мы сможем сами управлять городом, как нынче!
Мишеля такой разговор смутил и обеспокоил. Не то чтобы он был совсем неубедителен, но сильно отдавал нападением на монархию. На счастье, спорщика оборвал коллега из глубины хоров:
— Замолчи! Ты рассуждаешь как гугенот!
Завязалась перепалка. По крайней мере четверо из присутствующих были гугеноты. В теории они считались вне закона уже года два и подлежали казни колесованием, но число их было таково, что почти на всей территории Франции свирепый закон о еретиках от 11 января 1535 года оставался законом на бумаге.
Потому-то некоторые из парламентариев ответили негодованием. Однако бальи нашел слова, которые успокоили всех:
— Господа, в городе чума! Может, вы об этом позабыли? Чума!
Неожиданно стало тихо. Воспользовавшись кратким мигом порядка, бальи обратился к мэтру Широну:
— Господин главный магистрат, не соблаговолите ли разъяснить нам ситуацию?
Медик поднялся со скамьи и обвел аудиторию суровым взглядом.
— Я буду краток. Мертвых пока относительно немного, но заболевших множество. Могу предвидеть, что завтра придется похоронить человек пятьдесят, а в последующие дни ситуация ухудшится. Мы принимаем все известные нам меры гигиены, но город обречен.
По хорам пробежала дрожь. Лысый старик, судя по черному платью, нотариус или адвокат, покачал головой.
— Мы принимаем слишком много беженцев. Давно известно, что вслед за войной приходит чума. Весь Прованс заражен. Беженец стал ходячей опасностью для себя и других.
Широн поднял палец.
— Приказ давать приют беженцам исходит от самого его величества Франциска Первого, — проскандировал он. — От себя добавлю, что это акт христианского милосердия. Ни Аген, ни другие города вдоль по течению Гаронны не могут считать себя свободными от выполнения указа.
— Браво, прекрасно сказано! — Молодой священник по имени Михаэлис, видимо пришедший на заседание парламента как представитель духовенства, восторженно раскинул руки. — Друзья, прежде чем винить во всем несчастных, бегущих от голода и тягот войны, подумайте о более надежной гипотезе. Нам известно, что в городе есть императорские лазутчики. А не кажется ли вам логичным предположить, что это они заражают город чумой, чтобы ослабить нас и облегчить имперским войскам оккупацию наших земель?
Аудитория обменялась растерянными взглядами.
— Лазутчики? Какие лазутчики? — спросил кто-то.
Бальи поднялся с места.
— Падре Михаэлис прав. В это воскресенье был арестован испанец, личность которого никто не смог опознать. Мои гвардейцы вовремя его спасли, иначе провансальские солдаты наверняка убили бы его. Теперь он заключен в камеру, но так плох, что я не смог его допросить.
