Молинас только и ждал этих слов. Он нагнулся к девушке.
— Другая жизнь — дело возможное. Тебе только надо во всем меня слушаться. У тебя будут деньги, уважение и мужчина, который будет тебя обожать и назовет женой.
Жюмель так и осталась с разинутым ртом.
— Вы это о Мишеле? И я должна снова…
— Нет, не сразу. Нотрдам не женится на проститутке. Но я знаю одного выжившего из ума дряхлого старичка, который ищет жену. Это богатейший в Салоне человек, и зовут его Жан де Больм. Готова ли ты составить его счастье? Он проживет год, от силы два.
Совершенно сбитая с толку, Жюмель вдруг расхохоталась.
— И это вы мне предлагаете в кардинальском дворце! Только не говорите мне, что, когда старикашка сдохнет, я буду предназначена Мишелю!
— Именно это я тебе и говорю. Но тебя не касается, какие у меня виды на тебя. Я обещаю, что ты не будешь больше Жюмель. Ты будсшь Анна Понсард, и тебя будут называть полным именем и примут в высшем обществе.
— Но это вопрос лет…
— Я не спешу. Я слишком спешил в прошлом.
— И я должна вернуться к Мишелю?
— Не сразу. Предоставь это мне. Я буду диктовать тебе каждый шаг. И потом, Нотрдам явно будет не худшим из твоих клиентов. Когда-то он действительно был в тебя влюблен.
Губы Жюмель скривились.
— Тогда я была застенчива и наивна и поверила ему. А потом поняла, что во мне он любил только это. — Она поднесла руки к пышному бюсту. Заметив, что Молинас вздрогнул, она хитро улыбнулась. — Может, сударь, это и вас заинтересует?
И она сделала обманчивое движение, словно собиралась развязать кожаный ремешок, державший вырез блузки.
— Нет, нет! — вскрикнул Молинас. Затем, отдав себе отчет в том, что поддался чувству, яростно отчеканил: — Сегодня мне интересна только месть!
ЖЕНСКАЯ КРАСА
Нотрдам стоял на пороге лавки Леонара Бандона, расположенной почти у самого подножия высокой колокольни церкви Сен-Мишель. Пасмурное утро, каких много было поздней осенью 1539 года, пронизывал особый запах, говоривший о том, что к вечеру пойдет дождь. Тем не менее воздух оставался теплым, и это немного утешало молодого врача: поселившись в Бордо, он не уставал сожалеть о настоящем тепле Лангедока и Прованса.
Мишель ждал Бандона, который все не приходил. К аптекарю он испытывал чувство дружеской благодарности. Это он обеспечил ему доступ в дома горожан, прочное положение в обществе и уважение к его научным знаниям. Как переменилась его жизнь всего за несколько месяцев! Костром из собственных книг он навсегда распрощался с оккультными науками, астрологией и прочими занятиями, которые церковь, несмотря на долгие периоды толерантности, объявляла опасными. Теперь большую часть времени он проводил в изучении трав (только не пилозеллы, которую видеть не мог) и молитве.
Молился он всегда о душах Магдалены, Рене и Присциллы, и это чуть смягчало угрызения совести, всякий раз доводившие его до слез. Настоящее облегчение приносила мысль о том, что он теперь не такой, каким был раньше. Вслед за учеником чародея он убил в себе тщеславного медика, оставшись простым аптекарем, посвятившим себя христианскому долгу. Когда-нибудь небо наградит его, позволив забыть свою вину.
Неожиданно его отвлекли от размышлений.
— Здравствуйте, господин Бандой дома?
Голос доносился справа. Мишель повернулся и узнал крестьянина из Кастийона, который время от времени приносил в аптеку фрукты и травы для производства лекарств и косметики.
— Нет, но должен скоро быть, — ответил он. Потом, заметив сверток в руке у крестьянина, спросил: — Вы принесли нам что-то на продажу?
— Да, только не знаю, подойдет ли вам. Штука очень странная.
— Заходите, дайте взглянуть.
В отличие от других, аптека Бандона не имела прилавка, вынесенного на улицу. Помещение представляло собой просторную, хорошо освещенную комнату со столом и несколькими стульями посередине и шкафами со склянками и баночками у стен. Был еще и письменный стол с журналом, куда старший сын Бандона регулярно записывал счета.
— Кладите вот сюда, — указал Мишель на центральный стол. — Только смотрите не запачкайте.
— Нет, эта штука не пачкается. Хотя, поглядев на нее, можно подумать…
Крестьянин начал разворачивать сверток. Когда стало видно, что там внутри, Мишель отпрянул.
— Вы что, с ума сошли? Это же собачье дерьмо!
— Нет, посмотрите хорошенько. Я уже видел эту штуку у рыбаков, они ее выловили в океане в конце декабря. Они считали, что она очень ценная. Поэтому я и подумал, может, господин Бандой заинтересуется.
Мишель наклонился над свертком. Предмет отливал серым и действительно походил на собачий помет, только отличался ровной, округлой формой. И вместо неприятного запаха от него исходил тонкий, нежный аромат.
— Чем ты занят, Нотрдам, изучаешь какашки детей этого мужика?
Мишель поднял глаза. В дверях стоял Жан Трейе, богатый и знаменитый сорокалетний адвокат, в салоне которого он с недавних пор был принят. С ним был Жан Таррага, начинающий врач из очень богатой семьи, который вполне мог рассчитывать на солидную клиентуру. Оба хохотали.
Мишель тоже рассмеялся.
— И мне сначала показалось, что это дерьмо, но это совсем не то. По крайней мере, оно произведено не человеком и не собакой, а, по всей видимости, каким-то морским зверем.
Вновь пришедшие подошли поближе. Таррага потрогал серую массу пальцем, потом отщипнул кусочек.
— По меньшей мере унции три, — сказал он, взвесив кусок на ладони. — Если это то, о чем я думаю, такие куски попадаются очень редко.
Он вопросительно взглянул на Трейе. Тот кивнул.
— Нет сомнений: это серая амбра. Китовый помет. Никогда не видел ее в таком количестве, да еще и не в сезон. Обычно ее находят на берегу после зимнего солнцестояния, в декабре.
— Если это серая амбра, это не помет, — уточнил Таррага. — Это сперма самца.
— Может, и так. — Жан Трейе посмотрел на Мишеля. — Ты уже заключил сделку?
— Нет еще. Я не знал, что это такое.
— Вот и хорошо, значит, мы пришли вовремя. — Он повернулся к крестьянину. — Послушайте, приятель. Вы пытались продать нашему другу китовое дерьмо или сперму, что еще того хуже, и заслуживаете хорошей дубины. Но ваше благочестие очевидно, и тяготы долгого пути должны окупиться. Сейчас доктор Нотрдам даст вам четыре tornesi
[33]
и вы вернетесь к своим полям.
— Но рыбаки говорят, что это очень ценная вещь! — запротестовал крестьянин.
