— Господин Постель — мой близкий друг. Мы познакомились три года назад, в тысяча пятьсот тридцать седьмом, после… — Наверное, он имел в виду дату совершенного им убийства, но вовремя осекся и поправился: — Во время королевской миссии ко двору Сулеймана. Я был послом, и в моей свите самым грамотным и ученым оказался мэтр Постель. Вернувшись из Константинополя, я нашел его в Королевском коллеже, где он преподавал математику и восточные языки. Вы ведь знаете, я посещаю этот коллеж.
Молинас не нашелся, что сказать, и снова поклонился. Постель спас его от неловкости, обернувшись к еврею:
— Спасибо, можете идти, рабби Тодрос. — Как только старик вышел, он оглядел гостя и отвесил ответный поклон. — Господин де Нотрдам, могу себе представить, как вас озадачили обстоятельства нашего знакомства. Мой долг — рассеять ваши сомнения. Мне говорили, что вы ревностный католик, но ваша семья, Санта-Мария, возможно, бежала из Испании от произвола инквизиции. Так вот, дом, где вы сейчас находитесь, дает приют евреям, бежавшим во Францию от преследований инквизиции Испании. Они и здесь вынуждены прятаться среди нищих и оборванцев, но по-прежнему привержены своей вере и хранят древнее знание.
Лоренцино, похоже, почувствовал враждебность Молинаса, потому что счел своим долгом уточнить:
— Мэтр Постель — не еврей и не обитает в этом доме. Сюда он приходит учиться.
— Что же он изучает? — спросил Молинас, стараясь скрыть отвращение.
Ему ответил сам Постель:
— Эти изгои обладают бесценным знанием. Трудно себе представить, сколько мудрости таится в еврейской философии, особенно в Каббале. Я принадлежу к христианам, но убежден, что в иудаизме, как в зародыше, содержатся все остальные религии и все языки. Не случайно наш Франциск является прямым потомком еврея Ноя.
— Франциск Первый питает к мэтру Постелю безграничное почтение, и моя кузина Екатерина тоже, — объяснил Лоренцино. — Даже Сулейман был очарован его утонченной культурой. Это во многом помогло нам объединиться с ним против Карла Пятого.
Постель постучал пальцем по рукописи, лежащей перед ним.
— Медленно, с великим трудом я перевожу «Багир», а «Зогар» уже перевел. Христианская и еврейская религии восходят к общему началу, и Каббала в их синтезе сыграет роль проводника. Чтобы истина стала всеобщим достоянием, я обязан изложить эти мысли при дворе. Но в одиночку мне не справиться. Здесь нужен тот, кто вырос на стыке двух религий и сможет на деле показать плодотворность их слияния.
Молинас подумал о том, что, будь на его месте настоящий Нотрдам, он бы, наверное, возмутился. Ему же нельзя было выказывать непримиримость.
— Двор, похоже, не желает меня знать, — еле слышно пробормотал он.
— Знаю, знаю. Это все результат предрассудков, под влиянием которых находится и наш либеральный король. Я берусь быть посредником между вами и супругой дофина. Она не только почитает меня как философа, но и имеет явную склонность к астрологии и прочим наукам, развитию коих вы способствуете.
— Это правда, — подтвердил Лоренцино, — у нее при дворе больше астрологов, чем придворных дам.
— Если к тому же, господин де Нотрдам, ваше мастерство фармацевта подскажет вам эффективное средство от бесплодия…
С одной стороны, Молинас чуял интригу, которую можно было выгодно использовать. С другой стороны, у него вдруг начался приступ удушья. Дело было, конечно, в плачевном состоянии, в котором находился дом, в старых досках, испускавших под дождем какие-то зловредные флюиды, под стать подозрительным и карикатурным личностям, населявшим развалюху. Но и не только в этом. Молинас сделал для себя весьма болезненное открытие: монархия, считавшая себя христианской, на поверку оказалась подчинена влиянию Постеля, большего еврея, чем сами евреи.
— Вы преувеличиваете мои достоинства, — сказал он, подавляя рвотные спазмы.
— О нет. — Улыбка Постеля сделалась еще дружелюбнее. — Любой студент, изучающий иудаизм, знает, что такое Абразакс или Абраксас. И знает, что в сферу этого понятия не проникают без глубоких знаний и необычных способностей. — Он сложил пальцы. — Господин де Нотрдам, хотите довериться мне?
— Хочу.
Улыбка, которой Молинас сопроводил свои слова, говорила не о доброте душевной, а о том, что он прекрасно знал, какая судьба ждет и Постеля, и его сообщников, и эту гнусную еврейскую нору. И Лоренцино, то есть Лорензаччо.
ТРИ СОЛНЦА
Мишелю очень понравился Франсиско Валериола. За ним закрепилась слава необыкновенной личности, но это не мешало ему быть человеком простым и сердечным. Со своими тяжело больными пациентами он обращался с такой нежностью, что чудодейственный результат лечения подчас зависел вовсе не от лекарства. С теми же, кто явно прикидывался больным, он был ироничен, но без сарказма. Он утверждал, что несуществующая болезнь — тоже болезнь. У него для всех находилось доброе слово, и пациенты уходили от него если не выздоровевшими, то ободренными.
Была у Валериолы одна навязчивая идея.
— Видите ли, Мишель, — говорил он, беря гостя за руку, — все недомогания, с которыми мы имеем дело, являются тенью главной болезни — чумы. С точки зрения медицины это болезнь века. Стоит только справиться с чумой — и все остальное отойдет на задний план.
Обычно эти беседы происходили в малой гостиной, служившей амбулаторией. Она соединяла роскошную квартиру, которую занимал Валериола с женой и целым выводком детей, с аптекой, где он готовил микстуры.
— Я убежден, — ответил Мишель, сдерживая гримасу боли при воспоминании о Магдалене и детях, — что чума — единственная болезнь, перед которой мы бессильны.
— Да, и как странствующий медик вы, наверное, заметили, что чума всегда соседствует с войнами и голодом. Потому я и говорю, что она — ключевое явление нашего века. Мы живем в эпоху голода и конфликтов, а эпидемии только дополняют картину. Если мы найдем причину их возникновения, то, помимо средства борьбы с чумой, узнаем топографию социальных бед.
Мишель находил его слова разумными и убедительными, но понимал, что Валериола не может предложить ничего конкретного. Он ограничивался диагнозами, пусть точными, но без практических рекомендаций. В этом он всецело принадлежал к академической медицинской школе.
Однажды теплым мартовским утром 1541 года, когда уже начавшее пригревать солнышко снова позвало Мишеля в дорогу, он заспорил с Валериолой по поводу чумы:
— Вы все твердите, что чума приходит с войнами и голодом. Послушать вас, так надо согласиться с теми, кто утверждает, будто чума — Божья кара за грехи людей.
Валериола, качавший на руках младшего ребенка, с такой горячностью протянул вперед руки, что чуть не уронил малыша на пол.
— Вы же прекрасно знаете, что мне чужды дурацкие идеи, которые распространяют священники.
— Однако выводы вы из этого делаете неправильные. Чего нам недостает в периоды войн и бед? Гигиены. Чисто прибранный город чумы не боится. Я это знаю по опыту.
