Падре Михаэлис выронил факел, начавший жечь пальцы, и отошел в сторону. В образовавшемся коридоре показались кони маленького кортежа, и он разглядел короля Наварры Антуана де Бурбона верхом на гнедом коне. Рядом с ним, прямо держась в седле, ехал его брат, принц Конде. За ними, сгибаясь под тяжестью арбалетов, следовали пешие воины. Толпа радостными криками приветствовала кулеврину
[16]
, которую тащили мулы.
Тут толпа сомкнула ряды, и Михаэлис оказался зажат со всех сторон. Орудуя локтями, он протолкался к помосту, на котором уже занимали места король Наварры, принц и их свита. Стояла теплая лунная ночь.
Он уже знал, что Антуан де Бурбон не собирается обращаться к народу с речью. Должен был последовать прямой вызов Генриху II, и без того уже ожесточенному непомерно разросшейся церковью кальвинистов. И действительно, король не сказал ни слова и ограничился тем, что запел вместе с толпой псалмы. Говорить готовился пастор Пьер Давид, рядом с ним стоял еще один пастор: Франсуа де Гаи, по прозванию Буанорман.
Давид изо всех сил старался утихомирить толпу, и наконец площадь стихла. Его слова не долетали до отдаленных уголков Пре-о-Клерк, и добровольцы из толпы громко их повторяли, чтобы могли услышать те, кто стоял в отдалении. Над площадью зазвенело эхо, торжественно повторявшее каждую фразу. В результате получился грандиозный спектакль не только для глаз, но и для ушей. Михаэлис был этим встревожен вдвойне.
— Братья, мой долг — очень серьезно вас предупредить! — выкрикивал пастор. — С сегодняшнего дня парламент запретил группам вооруженных людей собираться в позднее время для пения псалмов. Понимаете, на кого нацелен этот приказ?
Гневный вопль взвился над площадью, и по нему нетрудно было догадаться, каков был ответ. Вопль этот многократно повторялся по мере того, как слова пастора передавались к дальним рядам слушателей. Рядом с Михаэлисом какая-то женщина подняла над головой судорожно сжатые кулаки, а несколько горожан угрожающе схватились за шпаги, висевшие на поясах.
— Мало того, что невинных людей сожгли заживо, — продолжал Давид. — Мало того, что замучили многих женщин, отрубая им руки, ноги и вырывая языки, и все только за то, что они говорили правду. Теперь нам хотят запретить петь псалмы. Так вот, я вам скажу, что такой богохульный приказ мог отдать только Сатана в человеческом облике!
Снова раздался вопль гнева. Вверх взметнулись факелы; казалось, вспыхнула Сена и огонь вот-вот достанет до дворцов на том берегу.
— Сатану зовут Генрих! — взвизгнул кто-то. — А его демоны — это Гизы!
— Смерть Гизам! Смерть Гизам! — взревела площадь.
Давид поднял руку, требуя тишины.
— Успокойтесь, братья. Мы должны действовать хладнокровно. Завтра праздник Вознесения, и вся католическая нечисть выйдет на улицы со своими образами и статуями. Вот подходящий случай испытать наши силы. Предлагаю на рассвете тоже выйти на улицы и расстроить ряды священников во всем городе. Если мы вторгнемся в скопища фанатиков, несущих языческие изображения, то сомнем их, ибо наша религия истинная! Но наша цель — не насилие. Мы хотим, чтобы суверен и правители Франции поняли, что церковь Реформации — реальная сила, которую не одолеть ни кострами, ни декретами. А теперь скажите мне: вы согласны с моим предложением?
Ответом был такой оглушительный рев, что сомневаться не приходилось. У падре Михаэлиса появилась уверенность, что назавтра произойдет серьезная стычка. Идя на собрание по городу, он видел, как простолюдины из католического братства привязывали к шестам знамена. Парламентский запрет на собрания делал неизбежным вмешательство жандармов, а то и морской гвардии, расквартированной в городе со времен осады. Это могло расстроить все его планы.
Он вдруг заспешил по направлению к Сене, расчищая себе дорогу пинками. Гугеноты снова принялись петь до потери дыхания, но теперь их пение обрело угрожающий характер. Лошади под дворянами переступали копытами, словно предчувствуя неминуемую схватку.
Михаэлис остановился только раз. В толпе гугенотов он заметил человека, с которым уже встречался раньше. Его звали Жак-Поль Спифане, и он снискал себе шумную скандальную репутацию из-за связи с высокопоставленным любовником и множеством мальчиков. Потом, пользуясь тем, что католическая церковь откровенно закрывала глаза на плотские грехи духовенства, он сделал блестящую церковную карьеру. Теперь, насколько знал Михаэлис, он стал епископом Невера и был близок ко двору Екатерины Медичи. Меньше всего он ожидал встретить Спифане здесь, в светском платье, распевающего псалмы вместе с гугенотами.
Он взял это открытие на заметку и поспешил скрыться, пока Спифане его не обнаружил. Добравшись до Сены, он спустился по каменной лестнице к самой воде. Уже совсем стемнело, но в свете факелов дорогу можно было различить. Он вышел на причал и остановился там, где сходни вели на одну из многочисленных плавучих мельниц, колыхавшихся на воде. Большое колесо медленно вертелось, поскрипывая на ходу.
Михаэлис по мостику прошел в свайную постройку. Просторный вестибюль здания был хорошо освещен коптящими светильниками и заставлен мешками с мукой. Звать не понадобилось: Джулия сама вышла из-за тюков и бросилась к нему.
— Ой, как хорошо, что вы пришли! — взволнованно вскричала она. — Я тут совсем одна, и мне страшно.
— В тюрьме вы тоже были одна.
— Не совсем. Там я была в компании других арестанток, гугеноток, настоящих или подозреваемых. Я надеялась только на вас, и вот вы явились как по волшебству. Вы спасли меня от тюрьмы, и теперь я ваша должница. Ведите меня, куда хотите, и я буду вам служить.
Михаэлис постарался улыбнуться.
— Вы действительно хотите уйти из этого убежища? Я, конечно, выполню ваше желание, но имейте в виду: в Париже сейчас неспокойно, особенно если идти через город пешком.
Падре Михаэлис ни за что бы себе в этом не сознался, но он был порядком смущен. Несмотря на порванное платье и длинные нечесаные волосы, Джулия была необычайно привлекательна. Может, из-за сверкающих голубых глаз, может, из-за того, что шелковая рубашка, прикрывавшая грудь, обнажила плечи. Она и вправду очень походила сейчас на мать, герцогиню Чибо-Варано, какой ее увидел Михаэлис, когда она освобождала из тюрьмы Мишеля Серве: гордая, решительная, прекрасная.
Но член ордена иезуитов никак не мог позволить себе подобные мысли. К чужим плотским грехам иезуиты были чрезвычайно терпимы, особенно если эти грехи служили высоким целям. Однако их собственное поведение было безупречно. Не случайно на Тридентском соборе их представители так отчаянно защищали тезис о непорочности Марии даже после рождения Иисуса. Они отстаивали бескомпромиссную девственность служителей Бога. Всяческие нарушения были простительны несовершенной человеческой натуре, но Божьи солдаты обязаны были соблюдать строжайшую дисциплину и держаться подальше от греха, который, из соображений стратегических, был извинителен у всей паствы, включая высшее духовенство.
