— О господи! — взревел граф, не помня себя от гнева. — Вы продолжаете вещать о каком-то колоссальном заговоре и не предоставляете ни одного доказательства!
— У меня они есть, — спокойно сказал падре Михаэлис. — Я располагаю всей корреспонденцией, отправленной от доктора Нострадамуса за последние месяцы. Его секретарь Шевиньи имеет счастливую привычку снимать копии со всех писем маэстро и не подозревает, что копии регулярно изымаются.
Нострадамус смертельно побледнел.
— Жюмель, — прошептал он. — Она снова меня предала!
В этот момент дверь открылась и вошел старый дворецкий.
— Приехал капитан Триполи, господин граф, — объявил он, не обращая внимания на гостей. — Он хочет вас видеть.
На глазах у падре Михаэлиса весь его тщательно разработанный план рухнул. Он прекрасно знал, что Танде симпатизирует гугенотам, но доверял тому прокатолическому нейтралитету, который держал граф по причине своей должности правителя Прованса. Он надеялся, что, испугавшись разоблачения, граф выдаст Нострадамуса. Но неожиданное известие о прибытии начальника милиции гугенотов в католический замок само по себе было признанием. Теперь пришла очередь графа Танде застыть от ужаса, а перед падре Михаэлисом встала проблема выйти живым из этого замка.
Он быстро поднялся.
— Я откланиваюсь, господин граф. Теперь я вам сообщил все данные о ситуации, и вам самому решать, как поступить.
Ни граф, ни Нострадамус ничего не ответили. Михаэлис почти бегом двинулся к выходу. Он уже открывал дверь, когда услышал саркастический голос графа:
— Милейший падре, я тоже располагаю данными, которые вы почему-то не сочли нужным сообщить. Мне известно, что это вы вложили оружие в руки убийцы Кюрнье, что вы держите в рабском повиновении Джулию Чибо-Варано, после того как выкрали ее у кардинала Алессандро Фарнезе. Я знаю, что вы натравливаете буржуазию Прованса на аристократов, а простолюдинов — на буржуазию. Вы используете людей, как марионеток, а Три Штата — как театр. Глядите, чтобы ниточка не порвалась. Ваша ниточка.
Падре Михаэлис содрогнулся и не решался дыхнуть. Только добравшись до сада, он позволил себе наконец вздохнуть с облегчением. Бегом добежал он до экипажа и умчался прочь под густо повалившим снегом.
КАНУН ВОЙНЫ
Мишель не верил своим глазам. Прислонившись спиной к дому с портиком, он старался подойти как можно ближе к тем двоим, что вели разговор. Это не были случайные прохожие, их голоса доносились ясно и четко. Он стал слушать.
Он сразу узнал блондина в партикулярном платье: это был иезуит, который его допрашивал. Он помнил его фамилию: Михаэлис, а имя, даже если и произносилось, не отложилось в памяти.
— Девочка моя, такие письма, как это, меня не интересуют, — говорил монах. — Здесь некто Жан де Морель требует вернуть ему деньги, одолженные Нострадамусу несколько лет назад. Непонятно даже, о чем идет речь.
— Шевиньи мне сказал, что это было семь лет назад, в тысяча пятьсот пятьдесят пятом году, — ответил хрипловатый, но мелодичный женский голос. — Доктор отправился в Париж по вызову королевы без гроша в кармане, и некто Морель заплатил за него в гостинице.
Хотя Мишель и узнал женщину по профилю, четко выделявшемуся на фоне снега, сердце у него замерло. Он ни на миг не сомневался в Бланш. В Авиньоне она изо всех сил старалась помочь, чем могла, целиком посвящая себя Жюмель и детям. Он помнил, как много лет назад, в борделе, девушка сбрасывала кофточку и с радостью отдавала его невинным ласкам свои груди. Мишелю никак не удавалось увидеть в ней змею-предательницу. Однако истина была у него перед глазами.
— Мне нужны другие письма, — властно сказал Михаэлис. — Например, те, что приходят из Германии. Или те, что написаны гугенотами.
— Но я не умею читать! — запротестовала Бланш. — Я беру те копии, что делает Шевиньи перед отправкой, показываю их вам, а потом кладу на место. И понятия не имею, что там написано.
— Ну-ну, — сказал иезуит, неожиданно подобрев. — Верно, ведь ты не умеешь читать, и, потом, все письма написаны по-латыни.
Он отдал Бланш письмо.
— Положи, где взяла, и не забудь показать мне следующее. Ты влюблена в своего Шевиньи?
Девушка энергично замотала головой.
— Что вы! Его любовь — Нострадамус. Он дал обет слепой преданности.
— Вот и воспользуйся этим, иначе пойдешь обратно в бордель. Знаешь, скольких проституток перебили гугеноты? Дом у Когосских ворот уцелел только потому, что принадлежал вдове Кюрнье. И он один из немногих в этом районе.
Бланш опустила голову.
— Успокойтесь, я буду вас слушаться.
Больше Мишель ничего не услышал. Он скользнул вдоль портика и зашагал дальше, с трудом переводя дыхание. Как же глуп он был! Ведь он подумал, что его предала Жюмель, обожаемая Жюмель! Конечно, был прецедент, когда она шпионила за ним по приказу Молинаса. Но теперь, если у Мишеля сразу возникла мысль о жене, мотив был иной: он никак не мог понять, почему она ни с того ни с сего вдруг бросила тогда его и детей. Конечно, любовь сгладила потом боль от этого необъяснимого поступка, но рана так и не зажила. Жюмель оставалась ему чужой и далекой, даже в минуты близости. Отсюда и скорое подозрение.
Теперь Мишель знал истину, но возненавидеть Бланш у него не получалось. Несомненно, иезуит ее шантажировал, и, став почти членом семьи, наравне с Кристиной и чудаковатым Шевиньи, она оставалась в повседневной жизни Нотрдамов приобретением недавним и ненадежным. Он мог при желании упрекнуть ее в том, что по возвращении из «пленения» в замке графа Танде он стал прохладнее относиться к Жюмель и более зорко за ней следить. Но настоящей обиды на нее не держал.
Главным было другое. Казалось, Магдалена, погибшая по его вине, с того света науськивает на него женщин, делая невозможными любые отношения с ними. Женский род становился ему все более чуждым и далеким, словно другой биологический вид. Может, правы были инквизиторы, утверждавшие, что женщины живут по законам, отличным от Божьих. Однако, полностью сформировав собственное кредо, он считал единение и гармонию между мужчиной и женщиной основополагающим фактором мировой души. В какой-то момент ему покачалось, что он овладел этим понятием, но потом он понял, что обманулся. И он снова окунулся в глубины магии, которая одна могла дать ему ответ…
Мишель уже переходил площадь дез Арбр, когда его окликнули:
— Доктор! Доктор!
Вид человека, идущего ему навстречу, невольно вызвал гримасу. Это был мельник Лассаль, оживленно что-то обсуждавший с группой горожан. В последнее время отношения Мишеля с мельником наладились, хотя и ограничивались формальной и настороженной вежливостью. Но Лассаль с широкой улыбкой на лице скорее пугал, чем радовал.
— Доктор, спешу вам первому сообщить новость, которая должна вас порадовать, — сказал Лассаль. — Королевский эдикт узаконил реформатскую церковь во всей Франции. Вы об этом знали?
