— Да не как тарелка круглый, а как шар.
— Не говори глупостей. Если бы мир был круглый, как шар, мы бы с него соскальзывали.
— А если он липкий? — возразил я.
Джошуа поднял ногу и осмотрел подошву сандалии. Перевел взгляд на меня, потом — на землю.
— Липкий?
Я исследовал собственную подошву, надеясь, вероятно, обнаружить клейкие сопли, вроде плавленого сыра, что удерживали бы меня на земле. Когда твой лучший друг — Сын Божий, устаешь проигрывать ему все споры.
— Если этого не видно, еще не значит, что мир не липкий.
Джошуа закатил глаза.
— Лучше пошли купаться. — И он ринулся с горы вниз.
— А как же Бог? — спросил я. — Его же ты не видишь. Джош остановился на полпути и простер руки к сиянию аквамаринового моря:
— Правда, что ли?
— Паршивый аргумент, Джош. — И я побежал по склону за ним, крича на ходу: — Если не будешь стараться, я больше не буду с тобой спорить. А может, липкость — как Бог? Сам же знаешь, как он бросает наш народ и продает его в рабство каждый раз, когда мы перестаем в него верить. Может, и липкость такая же. Перестанешь верить, что она есть, — сразу в небо улетишь.
— Хорошо, что тебе есть во что верить, Шмяк. Я ныряю.
Джош побежал по пляжу, скидывая на ходу одежду, а потом голым прыгнул в волны прибоя.
Позже, до тошноты наглотавшись соленой воды, мы направились по берегу к Птолемаиде.
— Я не думал, что оно такое соленое, — сказал Джошуа.
— Ну да, — подтвердил я. — По виду и не скажешь.
— Ты еще сердишься на меня? Что мне твоя теория круглой и липкой земли не понравилась?
— Я и не рассчитывал, что ты поймешь, — ответил я, стараясь, чтобы прозвучало солидно и по-взрослому. — Ты ведь у нас девственник и все такое.
Джош остановился, схватил меня за плечо и развернул к себе.
— Всю ночь, которую ты провел с Мэгги, я молился отцу своему, чтобы изгнать мысли о вас. И он не ответил мне. Это как засыпать на терновой постели. С тех пор как мы ушли оттуда, я пытался забыть, а ты снова и снова швыряешь мне это в лицо.
— Ты прав, — ответил я. — Я не учел, какие девственники чувствительные.
И тут еще раз — но далеко не последний — Князь Мира заехал мне в глаз. Костлявый кулак каменотеса рассек всю правую бровь. Ударил он гораздо сильнее, чем раньше. Помню белых чаек в небе надо мной, перышки облаков. Помню, как пена прибоя плескала мне в лицо, забивая уши песком. Помню, как думал: надо бы встать и двинуть Джоша по башке как следует. Помню, думал: но вот встану я и Джош ударит меня снова. А поэтому я еще немного полежал и подумал.
— Ну и чего ты хочешь? — наконец спросил я — распростертый перед ним, мокрый и весь в песке. Он возвышался надо мной, сжимая кулаки.
— Если ты постоянно будешь мне напоминать, то расскажи все в подробностях.
— Это можно.
— И ничего не упускай.
— Ничего?
— Я должен знать, смогу ли я понять грех.
— Ладно, только можно, я встану? У меня все уши песком забило.
Он помог мне подняться на ноги, и, входя в приморский город Птолемаиду, я обучал Джошуа сексу.
По узким каменным улочкам, меж высоких каменных стен.
— Ну, во-первых, все, чему учат нас ребе, не вполне точно.
Мимо людей, что сидели у своих домов и чинили сети. Детишки торговали померанцевым соком в чашках, женщины развешивали рыбу на просушку от одного окна к другому.
— Например, ты же помнишь ту часть, когда Лото-ва жена превращается в соляной столп, а его дочери напиваются пьяными и прелюбодействуют с ним?
— Ну да — это после уничтожения Содома и Гоморры.
— Ну так вот: там все не так плохо, как кажется, — сказал я.
Мимо финикиянок — они пели и толкли муку из сушеной рыбы. Мимо испарительных прудов, из которых детишки вышкрябывали соль и ссыпали ее в мешки.
— Но прелюбодеяние — грех, а прелюбодеяние со своими дочерьми… ну, это… не знаю, это двойной собачий грех.
— Да, но если на секундочку отставить это в сторону и сосредоточиться на двух молоденьких девчонках. .. В таком аспекте все выглядит совсем, совсем неплохо.
— А.
Мимо торговцев фруктами, хлебом и маслом, пряностями и благовониями — они громко расхваливали качество и волшебство своих товаров, причем с гарантией. В те дни волшебство на продажу выставлялось грудами.
— А Песнь Песней — это уже гораздо теплее. Можно понять, зачем ему понадобилась тысяча жен. Вообще-то, раз ты у нас Сын Божий и все такое, не думаю, что тебе трудно будет окучить столько девчонок. Ну, то есть, когда разберешься, что тебе делать.
— А много девчонок — это хорошо?
— Ну ты и простофиля, скажу я тебе.
— Я думал, ты будешь конкретнее. Какая связь между Мэгги и Лотом с Соломоном?
— Я не могу рассказать тебе о нас с Мэгги, Джош. Просто не могу — и все.
Мы как раз проходили мимо кучки продажных женщин, собравшихся у дверей постоялого двора. Лица их были размалеваны, юбки разрезаны с боков так, что видны блестящие от масла ноги. Девки призывали нас на разных языках и производили пальцами разные танцы, пока мы шли мимо.
— Что они, к чертовой матери, долдонят? — спросил я у Джоша. Ему языки давались легче. Мне показалось, говорили на греческом.
— Они говорят что-то о том, как им нравятся еврейские мальчики, потому что без крайней плоти мы лучше понимаем язык женщин.
И он посмотрел на меня так, словно ждал опровержения или подтверждения.
— Сколько у нас денег? — спросил я.
На постоялом дворе гостям для ночлега сдавали комнаты, стойла и закутки под самой крышей. Мы сняли два соседних стойла — роскошь, конечно, в нашем положении, но крайне важная для образования Джоша. В конце концов, мы и в странствие-то пустились разве не для того, чтобы он всему научился и занял свое законное место Мессии?
— Я не уверен, что мне можно смотреть, — сказал Джошуа. — Помнишь, как Давид бегал по крышам и вдруг засек Вирсавию в ванне? Оттуда весь клубок греха и размотался.
— Но слушать-то — не проблема.
— Мне кажется, все-таки это не одно и то же.
— А ты уверен, что сам не хочешь попробовать, Джош? То есть ангел же так ничего внятного и не сказал, можно тебе с женщиной или нет.
Честно говоря, я и сам немного боялся. Мой опыт соития с Мэгги — едва ли подходящая квалификация для общения со шлюхами.
— Нет, давай ты сам. Просто описывай, что творится и каково тебе при этом. Я должен понять грех.
