— Он меня пробует, — ответил Джош.
Я вспомнил, как бесстрашно друг мой дергал за хвост демона Цапа, как сталкивался со множеством опасностей и не терял ни капли самообладания. Вспомнил обо всех случаях, когда он меня спасал — как от врагов, так и от меня самого, — подумал о доброте в глазах его, что глубже моря, и сказал:
— Не-а. Ты ему нравишься. — Тут я решил поговорить на другом языке: может, так существо меня лучше поймет. — Нам же Джошуа нравится, правда? Нра-авится, нравится. Мы любим насево масеньково Дзё-сюя. Ой как он нам нла-авится… — Сюсюканье — язык универсальный. Слова везде разные, а звук и значение — одинаковые.
Существо ткнуло Джоша носом себе в шею, а потом опять лизнуло в голову, оставив на скальпе моего друга жаркий след зеленой от чая слюны.
— Бе-ээ, — поморщился Джош. — Что это вообще такое?
— Это йети, — раздался у меня за спиной голос Гас-пара, которого наш гомон, видимо, тоже вывел из транса. — Омерзительный снежный человек.
— Так вот что бывает, если еть овец! — воскликнул я.
— Это не мерзость, — поправил Джош. — Это омерзение. — Йети лизнул его в щеку, и Джош попытался его оттолкнуть, а у Гаспара спросил: — Я в опасности?
Гаспар пожал плечами:
— Обладает ли пес природой Будды?
— Гаспар, я тебя умоляю. Это вопрос практического применения, а не духовного роста.
Йети вздохнул и снова лизнул Джоша в щеку. Язык у существа наверняка был шершавым, точно у кошки, поскольку щека моего друга сразу порозовела.
— Подставь ему другую, Джош, — посоветовал я. — Пускай и ту натрет.
— Надо будет запомнить. Гаспар, он меня покалечит?
— Не знаю. До сих пор никто к нему так близко не подбирался. Обычно он приходит, когда мы в трансе, и уволакивает всю еду. Хорошо, если мы вообще его углядеть успеваем.
— Поставь меня, пожалуйста, на место, — попросил Джош. — Опусти меня на землю.
Йети поставил Джоша на ноги. К этому времени монахи один за другим уже начали выходить из транса. Номер Семнадцать, увидев йети так близко, завизжал, словно белочка на сковородке. Йети пригнулся и оскалился.
— Хватит! — рявкнул Джошуа. — Ты его пугаешь.
— Дайте ему рису, — сказал Гаспар.
Я взял разогретую трубку и протянул ее йети. Тот отколупнул крышку и принялся выгребать рис длинным пальцем, слизывая рисинки, как разбегающихся термитов. Джошуа тем временем отступил поближе к Гаспару.
— Вы за этим сюда и ходите? И носите такую прорву еды?
Гаспар кивнул.
— Он — последний в своем роде. Ему никто не поможет собирать пищу. Не с кем поговорить.
— Но что он такое? Что такое йети?
— Нам нравится считать его даром. Он — видение одной из многих жизней, что мог бы прожить человек до того, как достигнет нирваны. Мы верим, что он настолько близок к совершенному существу, насколько это вообще на нашем плане бытия возможно.
— Откуда ты знаешь, что он единственный?
— Он мне сказал.
— Он разговаривает?
— Нет, поет. Подожди.
Мы смотрели, как йети ест; каждый монах подходил по очереди и ставил перед существом свои трубки риса и чая. Йети лишь время от времени отрывался от еды и поглядывал так, словно вся его вселенная собиралась в этих бамбуковых вместилищах риса. Однако я видел, что его льдисто-голубые глаза подсчитывают, прикидывают, делят на порции запасы, что мы принесли.
— Где он живет? — спросил я Гаспара.
— Мы не знаем. Наверное, где-то в пещере. Он никогда нас туда не водил, и мы ее не ищем.
Как только всю еду выставили перед существом, Гаспар дал монахам сигнал, и те начали отступать из-под карниза на снег, на ходу кланяясь йети.
— Нам пора идти, — сказал Гаспар. — Ему не хочется нашего общества.
Мы с Джошем последовали за остальными по тропе, которую они вновь протаптывали домой. Йети смотрел, как мы уходим, — я несколько раз оглядывался, а он продолжал смотреть нам вслед, пока мы не удалились настолько, что он превратился в силуэт на белом заднике горы. Когда мы наконец вышли из ущелья и даже огромный скальный козырек скрылся из виду, до нас донеслась песня йети. Ничто — ни дудение в бараний рог на родине, ни боевые кличи разбойников, ни пение плакальщиков, — ничто слышанное прежде не пронзало столь глубоко. Высокий вой, он замирал и пульсировал, будто приглушенное биение сердца, и разносился по всему ущелью. Йети мог держать эти резкие ноты намного дольше, чем дыхание позволяло обычному человеку. Впечатление было такое, словно мне в глотку опорожняют огромный бочонок печали. Я уже думал, что рухну или лопну от горя. То был плач тысяч голодных детей, десяти тысяч вдов, выдирающих себе волосы над могилами мужей, хор ангелов, поющий последнюю панихиду в день смерти Бога. Я закрыл руками уши и пал на колени в снег. Потом взглянул на Джошуа — у того тоже по щекам текли слезы. Остальные монахи съежились, будто стараясь уберечься от града. Гаспар морщился, глядя на нас, и я видел теперь, что он и впрямь — глубокий старик. Может, и не такой старый, как Валтасар, но тень страданий пала и на его лицо.
— Вот видите, — сказал настоятель. — Он один такой. Совсем один.
Можно было и не понимать языка йети, если у него все же имелся язык, — но знать, что Гаспар прав.
— Нет, не один, — сказал Джош. — Я пойду к нему. Гаспар взял моего друга за руку.
— Всё так, как должно быть.
— Нет, — ответил Джошуа. — Не так.
Гаспар отдернул руку резко, будто сунул ее в огонь, — реакция странная, поскольку я вообще-то видел, как монах сует руку в огонь на тренировке по кунг-фу и реагирует далеко не так остро.
— Пусть его, — сказал я Гаспару, совершенно не уверенный, зачем я это делаю.
И Джошуа направился вверх по ущелью, не сказав нам более ни единого слова.
— Он вернется, когда придет время, — сказал я.
— Что ты понимаешь, а? — рявкнул Гаспар решительно непросветленным голосом. — Ты будешь тысячу лет отрабатывать свою карму навозным жуком, чтобы только достичь подлинного единения с телом. Я ничего ему не ответил. Просто поклонился, отвернулся и пошел за своими братьями назад в монастырь.
Джошуа вернулся только через неделю, а поговорить нам удалось еще через день. Мы сидели в трапезной, и Джошуа доедал не только свой рис, но и мой. Я же тем временем изо всех сил раздумывал над печальной судьбой «омерзительного снежного человека», но самое главное — над его происхождением.
— Так ты считаешь, их раньше было много, Джош?
— Да. Не так много, как людей, но порядком.
— И что с ними случилось?
— Точно не знаю. Когда йети поет, у себя в голове я вижу картинки. Я видел, как в горы пришли люди и убили всех йети. У тех просто не было инстинкта — сражаться. Большинство стояли и смотрели, как убивают их собратьев. Их озадачивало зло человека. Другие бежали все выше и выше в горы. Мне кажется, у этого была спутница и семья. Они голодали, а потом умерли от какой-то медленной болезни. Не могу сказать какой.
