— Ну а ты, Шмяк? — спросила Радость, улыбнувшись в свою чашку.
— Ну-у… после ужина я могу тебе кой-чего показать. Я бы назвал это «Водяной Буйвол Дразнит Семечки в Померанце».
— Похоже на…
— Не переживай, научиться нетрудно. К тому же у меня есть рисунки.
Во дворце мы прожили четыре дня — наслаждались уютом, яствами и питьем. Такой роскоши нам не выпадало с тех пор, как мы расстались с Радостью. Я бы задержался у нее навсегда, однако на пятое утро Джошуа стоял в дверях ее спальных покоев с котомкой через плечо. Он не произнес ни слова. Чего уж тут говорить? Мы позавтракали с Радостью, и она вышла проводить нас к воротам.
— Спасибо за слониху, — сказала она.
— Спасибо за верблюдов, — сказал Джошуа.
— Спасибо за книжку про секс, — сказала Радость.
— Спасибо за секс, — сказал я.
— Ой, чуть не забыла. Ты должен мне сто рупий, — сказала она. Я рассказывал ей о Кашмир. Жестокая и Проклятая Драконья Принцесса ухмыльнулась: — Шутка. Благополучия тебе, друг мой. Не потеряй тот амулет, что я тебе дала. И не забывай меня, а?
— Издеваешься? — Я поцеловал ее и взгромоздился на спину верблюда, затем ткнул его, чтоб поднимался на ноги.
Радость обняла Джошуа и поцеловала в губы — крепко и долго. Он, кажется, и не пытался ее оттолкнуть.
— Эй, а нам уже пора, Джош, — сказал я. Радость отстранила Мессию рукой и посмотрела ему в глаза:
— Тебе всегда здесь рады. Ты же сам знаешь, да? Джош кивнул и залез на своего дромадера.
— Ступай с Богом, Радость, — сказал он.
Когда мы выезжали из дворцовых врат, стража палила в воздух стрелами, что чертили над нами длинные и высокие дуги искр и взрывались где-то далеко впереди на дороге. Последнее «прощай» Радости, дань нашей дружбе и мудрой аркане тех тайных знаний, что все мы делили. Верблюдов салют перепугал до полного офигения.
Через некоторое время Джошуа спросил:
— А ты с Ваной попрощался?
— Я подумал об этом, но, когда заглянул в конюшню, она как раз занималась йогой, и я не осмелился беспокоить ее.
— Правда, что ли?
— Ей-богу. Сидела в той позе, которой ты ее научил. Джошуа улыбнулся. От того, что поверит, хуже не станет.
Весь Шелковый путь занял у нас больше месяца. Никаких происшествий на пустынных высокогорьях, в общем, не случилось, если не считать нападения кучки разбойников. Когда я поймал два первых копья и воткнул их обратно в метателей, те кинулись наутек. Климат в тех краях умеренный — насколько бывает умеренным климат смертоносной и жестокой пустыни, — но мы с Джошуа к тому времени обошли множество разных стран, и мало что могло нам повредить. Тем не менее перед самой Антиохией из пустыни налетел самум, и пришлось два дня прятаться между верблюдов, дышать сквозь рубахи и вместо воды пить слякоть, что скапливалась во рту. Едва буря приутихла, мы пустились галопом по улицам Антиохии, и Джошуа первым засек местонахождение постояло/о двора, столкнувшись лбом с его вывеской. Удар был такой силы, что Джош слетел с верблюда и шлепнулся на дорогу. Он сидел в пыли, и по лицу его струилась кровь.
— Сильно приложился? — спросил я, опустившись перед ним на колени. В летящем песке я ни черта не мог разглядеть.
Джошуа взглянул на перепачканные кровью руки — он ощупывал собственный лоб.
— Ни фига не разберешь. Почти не больно, однако бог его знает.
— Внутрь, — скомандовал я, помогая ему встать на ноги и заводя во двор.
— Двери закрывай! — заорал трактирщик, когда в комнату ворвался ветер с песком. — Ты что, в сарае родился?
— Ну да, — ответил Джош.
— Так и есть, — подтвердил я. — Хоть и с ангелами на крыше.
— Да закрой ты эту чертову дверь!
Я оставил Джошуа у самого входа, а сам отправился искать убежище для верблюдов. Когда же вернулся, Джош вытирал лицо какой-то холстиной. Над ним нависали два человека — сама услужливость. Я вернул одному тряпку и осмотрел раны.
— Жить будешь. Шишка и две ссадины, но выживешь. Ты не можешь исцелять самого…
Джошуа покачал головой.
— Эй, ты только глянь, — воскликнул путешественник, державший тряпицу, которой вытирался Джош. Пыль и кровь из его ран оставили на тряпке изумительное подобие его лица, отпечатались даже пятерни, которыми он держал холстину.
— Можно, я себе возьму? — спросил попутчик. Говорил он на латыни, только с каким-то странным акцентом.
— Почему нет? — ответил я. — А вы, парни, откуда будете?
— Мы из Лигурийского племени — территории к северу от Рима. На реке По есть город, называется Турин. Слыхали?
— Не-а. Знаете, парни, делайте с этой тряпкой что хотите, но я вам скажу: у меня на верблюде есть кое-какие убойные эротические рисунки с Востока. Придет время, и они будут стоить целую кучу денег. Я же могу уступить их вам прямо сейчас по вполне пристойной цене.
Но туринцы увалили, вцепившись в жалкую грязную тряпку, словно в священную реликвию. Вот же бестолочь — да они не поймут подлинного искусства, даже если их к нему гвоздями приколотить. Я перевязал Джошу раны, и мы вписались на ночлег.
Наутро мы решили не оставлять верблюдов здесь и возвращаться домой по суше, через Дамаск. Выехав из городских ворот, Джошуа чего-то вдруг засуетился.
— Я не готов быть Мессией, Шмяк. Если меня зовут домой, чтобы вести народ наш, то я даже не знаю, откуда начинать. Я понимаю, чему хочу учить, но у меня пока нет слов. Мельхиор был прав. Прежде всего остального нужно слово.
— Ну, оно же не явится тебе вспышкой молнии прямо тут, на дороге в Дамаск, Джош. Так просто не бывает. Очевидно, ты должен всему научиться в свое время. Как всякому овощу свое время, ба-ба-ба и бу-бу-бу…
— Отец мог бы облегчить мне все это ученье. Просто сказал бы, что надо сделать, и все.
— А интересно, как поживает Мэгги? Не растолстела?
— Я тебе тут о Боге толкую, о Божественной Искре, о том, как Царство Божие нашим людям принести.
— Знаю. Я о том же. Ты все это один хочешь провернуть, без помощников?
— Наверное, нет.
— Вот я и подумал о Мэгги. Когда мы уходили, она уже была умнее нас с тобой — может, она и сейчас умнее?
— Она и впрямь умная была, да? Рыбаком все хотела стать… — Джош ухмыльнулся. Сразу видно — мысль о Мэгги его приободрила.
— Ей ведь нельзя рассказывать о шлюхах, Джош.
— А я и не буду.
— О Радости и о девчонках тоже. Или о беззубой грымзе.
— Да не буду я ей ни о чем рассказывать. Даже о яке.
— У нас с яком ничего не было. Мы даже не разговаривали.
