— Одиноко? Я же здесь.
— Правда?
— Ну да.
Он сделал к ней шаг, обнял ее и поцеловал. И соскользнула прочь сорочка, спорхнули панталоны, за ними — его рубашка и все прочее, — и они накинулись друг на друга прямо на рекамье, и совершенно друг в друге потерялись. В какой-то миг в двери, возможно, забарабанили, но они этого не слышали, им было все равно. Там, где были они, все остальное — не важно. Когда, наконец, она взглянула на него сверху, с рекамье — он распростерся на полу, — свет за стеклянным потолком стал оранжевым, а пот на их телах выглядел в нем скользким пламенем.
— Мне надо идти, — сказала она.
— Быть может, я смогу начать завтра.
— Значит, с самого утра?
— Нет, в десять, может, одиннадцать. Мне сначала хлеб печь.
— Я пошла. — Жюльетт соскользнула с рекамье и снова собрала одежду. Люсьен не сводил с нее глаз.
— Где ты сейчас живешь?
— Есть одна квартирка в Батиньоле. С девушками из ателье снимаем.
— А тебе завтра на работу не надо разве?
— Хозяин понимает. Ему нравится живопись.
— Останься. Поужинай со мной. Останься у меня. Все-таки ближе.
— Завтра. Мне нужно идти. День кончился.
Она уже была одета. Люсьен отдал бы состояние, если б оно у него было, лишь бы еще раз увидеть, как Жюльетт натягивает чулки.
— Завтра, — повторила она. Положила руку ему на плечо и не дала встать, затем поцеловала в лоб. — Я выйду в переулок.
— Я тебя люблю, — сказал он.
— Я знаю, — ответила она и закрыла дверь.
* * *
— Ну? — спросил Красовщик.
Она поставила парасольку в стойку у двери и развязала широкую ленту, после чего аккуратно повесила шляпу на вешалку. Гостиная в квартире была невелика, но не запущенна. Перед розовато-лиловым бархатным диваном стоял кофейный столик Людовика XVI — мрамор и сусальное золото. Красовщик сидел в резном кресле из ореха того же периода, как злокачественный кособокий нарост, портящий собой элегантное деревянное изделие.
— Он не писал, — ответила она.
— Мне нужна картина. Раз мы потеряли работу Голландца, нам нужна краска.
— Это убыток. Но он напишет. Просто еще не начал.
— Я ему смешал краски. Зелень и фиолетовый с синевой, а также чистый цвет. Сложил в красивый деревянный ящик.
— Отдам ему завтра.
— И заставь писать.
— Я не могу его заставить. Я могу только сделать так, чтобы он хотел писать.
— Нам не нужен еще один перфекционист, вроде этого ебучки Уистлера. Нам картина нужна — и побыстрей.
— С ним нужно обращаться мягко. Этот — он особенный.
— Ты всегда так говоришь.
— Правда? Ну, наверное, так и есть.
— От тебя смердит сексом.
— Я знаю, — сказала она, садясь на диван, и принялась расшнуровывать ботинки. — Мне нужно вымыться. Где горничная?
— Нету. Уволилась.
— Испугалась? — Она стряхнула с ноги ботинок и, вздохнув, откинулась на спинку.
Красовщик кивнул, глядя в пол: похож на пристыженную обезьяну — словно шкодливая мартышка признает, что слопала священный банан. Опять.
— Ты же не пытался ее выебать, правда?
— Нет. Нет-нет. Делал краски. Она вошла.
— И увидела тебя?
— Случайно. — Он пожал плечами. — Ничего не поделать.
Она ухмыльнулась ему, расстегивая блузку.
— «Ничего не поделать?» Тебе же нравится, верно?
— Ужин она успела приготовить. — Опять пожал. — На печке. Горячая вода тоже есть.
Девушка по имени Жюльетт повела плечами, сбрасывая блузку, потом стянула через голову сорочку. Красовщик внимательно осмотрел ее грудь, когда она встала, расстегнула юбку и дала ей упасть на пол.
— Мне нравится это тело, — заметил он, разглядывая ее с головы до пят. — Кожа такая белая, что почти голубая, да? Волосы черные и блестят. Нравится. Где ты ее нашла?
— Эту? Эта моя. — Она отошла прочь в одних панталонах и чулках, а одежда осталась лежать кучкой на полу. — Наверное, ванну я сама себе буду наливать.
— Можно посмотреть? — спросил Красовщик. Он сполз с кресла.
Она остановилась и глянула на него через плечо.
— Зачем?
— Кожа хорошенькая. Читать нечего.
— Тебе же нравится их пугать, да?
— Ужин вкусно пахнет, а? Жаркое из телятины. Может, вернется. Не так уж она испугалась, по-моему.
Она резко развернулась к нему, и он столь же резко остановился, едва не вписавшись лицом ей в живот, — лобовое столкновение священного и нечестивого.
— Тебе их пугать нравится больше, чем ебать, разве нет?
Пожал плечами.
— Я старый. — Он оглядел комнату, словно пытаясь припомнить то, что сейчас где угодно, только не там, где она. — А пугать их ничего не стоит.
Она развернулась на пятках и тремя долгими шагами танцовщицы вошла в спальню, где стояла эмалированная ванна с высокой спинкой.
— Ох, ну тебя на хуй. Заходи.
— Merci, Bleu.
Так он звал ее — Блё, так он о ней думал, потому что это было уместное имя, чем бы она ни была. Он проковылял за нею.
— Но все равно найми нам завтра новую горничную, — сказала она. — И больше ее не пугай.
Интерлюдия в синем № 3: Лягушка во времени
Цвет вещества образуется поглощением света, который на него попадает, и резонансными частотами материала. Иными словами, когда молекулы материала резонируют с определенной частотой света, лучи света поглощаются. А если не резонируют, лучи эти либо отражаются, либо проходят сквозь. В глаз попадают только отраженные лучи — они и определяют цвет. Натуральные пигменты вроде ляпис-лазури, из которой делается Священная Синь, показывают свой цвет поглощением света. Это поглощение буквально преобразует орбиты электронов в атомах пигмента. Короче говоря, цвет на самом деле не существует — физически, как мы его воспринимаем, — пока на него не падают световые волны. От света он возникает, физически меняет поверхность.
Теоретически, если бы сквозь вещество проходил весь свет, такой предмет был бы невидим для глаза.
Странная штука, однако у позвоночных Земли истинно синего пигмента не существует. Рыбья чешуя, крылья бабочек, павлиньи перья, которые, на наш взгляд, — синие, на самом деле обладают так называемым структурным цветом: их поверхности состоят из микроструктур, которые рассеивают очень короткие волны синего света. Это называется рефракцией, и поэтому-то небо нам кажется синим, хотя никакой синей краски в нем нет.
