— На Микеланджело? — Люсьена картины никогда не раздражали. Интересно, подумал он, может, и вот из такого состоит шедевр, подобного которому ему нипочем не сознать? — А я, по-твоему, смогу когда-нибудь вот так же досаждать?
— О, cher, — сказала она. — Не стоит себя недооценивать.
— В смысле?
— Ничего. — И она отплыла в другой зал смотреть Тёрнеров и Констеблей — «барашков и барашки», как ей нравилось их называть.
Вообще-то она была щедра. У Люсьена нет ни шанса на то, чтобы раздражать так, как это умел Микеланджело Буонарроти. Прежде всего, Люсьен в душе очень мил. Он добрый и щедрый человек, и если не считать чуть избыточных сомнений насчет своего мастерства живописца, от которых он вообще-то писал только лучше, его восхитительно не отягощали никакие муки совести или ненависть к себе. То ли дело Микеланджело.
Рим, Италия, 1497 г.
Флорентинец был примерно ровесником Люсьена, когда она впервые к нему пришла. И, как и Люсьен, непосредственно с Красовщиком он дела не имел. Она его нашла в Риме — он как раз писал «Положение Христа во гроб», запрестольный образ для церкви Святого Августина. В мастерской он был один, как это случалось частенько.
А она была совсем юна — широко распахнутые глаза и свежее личико, в крестьянском длинном платье с низким вырезом и не слишком уж тугой шнуровкой. Она принесла краски — свеженатертые, разложенные по бараньим пузырям, скрученным до нужного размера и перевязанным кетгутом, в корзинке, выложенной суровым полотном.
Художник даже не оторвался от работы.
— Пошла прочь. Я не люблю, когда мне мешают.
— Прошу простить, маэстро, — ответила она с поклоном. — Но кардинал меня попросил принести вам эти краски. — Он же для Церкви писал, наверняка тут где-то кардинал и затесался.
— Какой еще кардинал? У меня свой красовщик. Ступай отсюда.
Она подползла ближе.
— Я не знаю, какой еще кардинал, маэстро. Я не смею и взгляда поднять, когда ко мне обращается князь Церкви.
Наконец он на нее взглянул.
— Не зови меня «маэстро». Когда я вот этим вот занимаюсь. Я же даже не художник, я скульптор. Дух я отыскиваю в камне, меня направляет длань Господня. А краской работаю лишь ради служения Богу.
«Ну вот, еще один», — подумала она. Флоренцию пришлось покинуть именно потому, что она потеряла Боттичелли — тот сдался своей религиозной совести, распаляемой этим маньяком, доминиканцем Савонаролой и его Кострами тщеславия. Мало того, что сам Боттичелли припал к лону Церкви, он швырнул в огонь и свои лучшие работы, ее картины. А Микеланджело в Риме уже год. Откуда же он узнал про учения Савонаролы?
— Простите меня, но мне нужно доставить эти краски, иначе меня накажут.
— Ладно, ладно. Оставь тогда тут.
Она подступила к трехногому табурету, на котором он сидел, и медленно опустилась на колени, не выпуская из рук корзинки, — и при этом очень постаралась, чтобы из-под юбки высунулось колено, оголилось бедро, а весь перед платья распахнулся. В этом положении она просидела, по ее прикидкам, вполне достаточно, а потом робко заглянула снизу в лицо художника.
А тот на нее даже не смотрел.
— Ох, ну ебать-и-красить, — произнесла она по-английски, ибо считала этот язык наиболее приспособленным для ругани. — Ты на меня, блядь, даже не смотришь. Ты что — педрила?
— Что? Что? — вскинулся художник. — Юной девушке не полагается так себя вести — эдак выставлять напоказ свое тело. Тебе стоит почитать проповеди Савонаролы, дамочка.
— Ты их читал, что ли? — Она вскочила и схватила корзинку. — Ну конечно, читал, куда деваться. — И опрометью выскочила из мастерской.
Красовщик был прав: ни черта хорошего не выйдет из этого Гутенбергова новомодного изобретения, печатного пресса. Ебаные германцы со своими фантазиями.
Назавтра, когда Микеланджело оторвался от работы, перед ним с корзинкой красок стоял молодой человек, еще почти что мальчик. На сей раз маэстро выказал чуть меньше пренебрежения. Вообще-то в облике молодого человека Блё вдохновляла его не одну неделю, пока он писал эти алтарные образы, а также картины поменьше, которые счастлив был принять в оплату Красовщик. Они даже вернулись вместе с маэстро к нему во флорентийскую мастерскую. А через месяц все пошло прахом.
— Я не могу заставить его писать, — сказала Блё Красовщику.
— А те две большие картины, что он делал?
— Не хочет заканчивать. Отказывается даже касаться синей краски. Она-де его отдаляет от Бога. Говорит, в ней что-то нечестивое.
— Но с тобой в постели ему хорошо?
— И это кончилось. Все шарлатан Савонарола. Он всех художников города в кулаке держит.
— Покажи ему старые Афины или Спарту. Те были набожны и любили имать друг друга в гузно. Ему понравится.
— Я не могу ничего ему показывать, если он не пишет. А писать он не собирается. К нему в мастерскую только что притащили здоровенную глыбу мрамора, я раньше такой и не видела. И подмастерья теперь меня даже близко не подпускают.
— Я сам к нему схожу, — сказал Красовщик. — Я заставлю его писать.
— Ну еще бы, — заметила Блё. — Что может пойти не так с этим планом?
К Микеланджело Красовщик пробился лишь через несколько месяцев — и то, лишь убедив подмастерьев, оберегавших маэстро, что он торгует не красками, а камнерезным инструментом.
Микеланджело стоял на лестнице — резал гигантскую статую юноши. Даже в этом грубом, неотполированном каменном эскизе Красовщик узнал натурщика. Им была Блё.
— Зачем такая большая голова? — спросил Красовщик.
— Ты кто? — спросил в ответ маэстро. — Ты как сюда проник?
— Торговец. Тыква у него громадная. Как у тех дурачков, что в монастыре жрут грязь.
Микеланджело сунул зубило в пояс и прислонился к статуе.
— Из-за перспективы. Если смотреть на него снизу, голова будет казаться идеальной. Ты здесь зачем?
— Ты ему поэтому елду такой маленькой сделал? Для перспективы?
— Она не маленькая.
— Если тебе маленькие нравятся, надо попробовать девчонок. У большинства елдаков так и вовсе нет.
— Пошел вон из моей мастерской.
— Я видел твои картины. Рисуешь ты гораздо лучше. Тебе надо рисовать. Фигуры на твоих картинах — не такие уроды, как этот.
— Он не урод. Он идеал. Это Давид.
— Разве ему не полагается нести с собой здоровенную голову?
— Вон! Анджело! Марко! Выкиньте отсюда этого черта.
— Черта? — ответил Красовщик. — На хуй черта. Черту я поручения даю. Черт мне пыль с мошонки слизывает. У Донателло Давид несет большую голову. Лучше, чем у Донателло, у тебя не выйдет. Ты должен писать маслом.
