— Вувузелу не пежить, — сказала Блё.
Красовщик умолк и остановился.
— Что это за хуйня еще — вувузела?
— Так девчонку зовут. Ее не пежить. — Иногда для них обоих транс был до того глубок, что, придя в себя, Блё вполне была убеждена: над нею надругались. Доказательств у нее ни разу не находилось. Красовщик был осторожен и заметал, так сказать, следы, но она его все равно подозревала.
Вот и теперь вид у него стал несколько разочарованный. Низкий лоб навис над глазами чуть больше обычного.
— А когда закончим и ты ее бросишь, ее можно будет напугать?
— Может, и можно. Делай краску, Красовщик.
Он рассмеялся сиплым кашлем и возобновил песнопение. Глаза у девушки закатились, несколько раз ее тело сотрясли конвульсии в такт тому, что пел Красовщик, после чего она вся окаменела, у нее выгнулась спина — и она так и осталась стоять на гимнастическом мостике. В клеенку упирались только ее пятки и лопатки. И тут затлела картина Мане — тускло запульсировала синевой, которая осветила всю комнату.
Красовщик пел, танцевал свой марш подбитой птицы, картина тлела — и медленно, невыразимо медленно девушка тоже начала синеть. Синева проступала у нее на коже, как румянец. Даже бездушное тело Жюльетт пялилось на это зрелище во все глаза. Меж тем, Красовщик поднес черное обсидиановое лезвие и принялся соскребать с девушки синюю пудру.
Нож был остер, но не настолько, чтобы им можно было бриться. Невзирая на всю свою неуклюжесть сломанного паука, Красовщик орудовал ножом плавно и точно — он сбривал синюю пыль со всего тела девушки, даже с ее век, а затем счищал в другой глиняный кувшинчик. Перевернул туловище на бок, поскоблил плавные изгибы ее спины, потом опять перевернул — туда, обратно, — весь вспотев так, что синяя пыль теперь налипла и ему на руки, на ноги, на бедра. А картина — шедевр Мане, который почти никто никогда не видел, — меж тем тускнела и таяла. Красовщик наполнял кувшинчик. Картина — страсть, страданье, сила, мастерство, время, сама жизнь, которую Мане, вдохновившись, вложил в нее, — проступала у девушки на коже Священной Синью. Из картины всегда добывалось больше краски, чем на нее тратилось. Иногда от даже маленького холста получалось две банки — особенно, если писали эту работу, жертвуя всем, неизбывно страдая, с огромной любовью. Все это тоже входило в рецепт.
Красовщик пел и скреб, пока от картины Мане не остался просто чистый холст. Заняло все это больше часа. Он закрыл тот кувшинчик, что висел у него на шее, и снял его, поставил рядом с пустым холстом.
Подергиваясь, девушка постепенно обмякла — словно все напряжение в ней, как в пружине, спустила щелчками некая космическая шестерня. И вот она уже лежала плоско, мирно. Открыла глаза. Лишь их теперь не покрывал ультрамариновый порошок. Даже длинные темные волосы у нее стали припудрены синью: Красовщик за работой ходил по ним. Она повернулась на бок и посмотрела на человечка и чистый холст.
— Всего одна банка, — сказал Красовщик. Он заворачивал стеклянный нож в лоскут сыромятной кожи.
У Блё не было сил — будто кто-то выволок из нее саму жизнь. Так оно, по сути, и было.
— Но краски на картину хватит?
— И не на одну, — ответил Красовщик. — Если только импасто фигачить не будут, как этой дебил-Голландец.
Она кивнула и шатко поднялась, споткнулась, выпрямилась. Посмотрела на Жюльетт, и та в ответ посмотрела на нее — непроницаемо, как манекен. С лестничной площадки донеслись чьи-то шаги. «Любопытная консьержка, не иначе, — решила Блё. — Интересуется, что это здесь за песни. Я так и думала».
— Хочешь вместе в ванну? — спросил Красовщик, похотливо щерясь голой юной туземке. Вся набедренная повязка у него тоже посинела и выглядела гораздо более взбудораженной, чем в процессе несколько минут назад.
— Секундочку, — ответила она. Прошлепала в кухню, оставляя на паркете отпечатки синей пыли, а там вытерла руки о полотенце и вернулась в гостиную. — Это ты зажег огонь под водой?
Красовщик ухмыльнулся:
— Еще до начала. — Он складывал клеенку, собирая пыль в складки, чтоб и ее можно было стряхнуть в кувшинчик.
— Это хорошо, — ответила она. — Тогда можно все убрать.
Она подошла к бюро в прихожей и снова прислушалась: да, за дверью стояла консьержка. Из одной ячейки вытащила скатку купюр, отнесла их Жюльетт и сунула девушке в сумочку.
— Теперь шляпку, — сказала Блё этой бессмысленной кукле. — Ту, что с черной шифоновой лентой и вуалью.
Шляпка висела на дубовой вешалке у двери. Жюльетт сняла ее и надела на голову. А когда повернулась к Блё снова, та запихивала глиняный кувшинчик ей в сумочку, вслед за деньгами.
— Идеально, — сказала Блё. Прошлепала до дивана, сунула руку между подушек и вытащила револьвер Красовщика. И сказала Жюльетт: — Ори.
Та послушно заорала — вернее сказать, жалко пискнула.
— Ты что, цыпленок новорожденный? — осведомилась Блё. — Громче и дольше.
Жюльетт заорала громче и дольше.
— Что ты делаешь? — спросил Красовщик.
— Уборку, — ответила Блё, подняла руку с револьвером и выстрелила в него. Пуля ударила Красовщика в верхнюю часть груди и бросила его на пол. Блё взвела курок и выстрелила еще раз.
— Ай, — сказал Красовщик. Кровь забила фонтаном из дыры в его грудной клетке.
— Ори дальше, — велела Блё Жюльетт. Опять взвела курок и опять выстрелила — три раза, пока Красовщик не затих на клеенке совершенно. Кровь расплывалась лужей вокруг него в ультрамариновой пыли. Блё снова взвела курок, прицелилась ему в голову и нажала на спуск, но револьвер в ответ лишь щелкнул.
— Гм-мм. Всего пять патронов. Ладно, хватит орать — теперь открой дверь.
Жюльетт потянула за ручку — в коридоре за дверью обнаружилась консьержка, крупная суровая женщина. Вся окаменев от ужаса, она взирала в комнату.
В тот же миг Блё перепрыгнула в тело Жюльетт. Юная островитянка тут же выронила револьвер и отвратительно завизжала.
— Я вбежала из соседней комнаты, — поспешно проговорила Жюльетт, — а он на нее бросился. Бедняжке пришлось защищаться, я даже не знаю, какие ужасы он с нею творил. Я бегу за полицией.
И Жюльетт прошмыгнула мимо консьержки, сбежала вниз по лестнице и выскочила в парижское раннее утро.
Часть III. Вот душевно-то
Все такие формы, если они действительно художественны, служат своему назначению и являются духовной пищей.
Василий Кандинский,
«О духовном в искусстве»,
пер. с нем. Андрея Лисовского
под ред. Евгении Жиглевич
Делакруа сделал Живопись своей единственной музой, единственной любовницей, единственным всепоглощающим наслаждением… Он видел в женщине произведение искусства, прелестное и волнующее, но одновременно непокорное и вызывающее тревогу, чуть только сердце приоткроет ему свои двери, и алчно пожирающее время и силы.
