Анри ответил:
— Знаешь, для мужчины сорока трех лет от роду тебе удивительно хорошо удается скакать по лестнице на одной ноге.
— Ты за это заплатишь, Лотрек, — ответил Гоген. А Люсьену сказал: — Это мой конвертик.
Люсьен показал ему конверт с надписью.
— Здесь стоит мое имя, мадам Ван Гог сказала, что девушка оставила его для меня, и он все равно твой?
— Да. Я знаю эту девушку.
— Знаешь? Таитянок навалом. А ты знаешь именно эту?
— Да, она говорила, что будет приносить мне краски, а в конверте же — тюбик, правда?
Анри остановился и схватил его за рукав расшитой куртки так резко, что Гоген крутнулся на месте.
— Постой, а откуда ты ее знаешь?
Гоген стряхнул руку Тулуз-Лотрека.
— Знаю, и все.
— Ты где с ней познакомился?
— Мы недавно встретились.
— Недавно — где? При каких обстоятельствах?
Гоген заозирался, словно ответ ему могло подсказать небо.
— Ну… возможно, вчера ночью она возникла у меня в постели.
— Возникла? — Люсьен весь навис над Гогеном — любопытство у него разгорелось до того, что выглядело опасным.
Гоген попятился. Собратья по ремеслу вдруг превратились в инквизиторов. Похоже, они напрягались гораздо сильнее, чем того требовала ситуация.
— Я встал среди ночи воды попить, а когда вернулся, она лежала в постели.
— И ты не счел, что это странно? — уточнил Люсьен.
— Или подозрительно удобно? — добавил Анри. Обличительная бровь взметнулась у него над оправой pince-nez, как белочка-прокурор.
— Это же было как во сне! — вскричал Гоген. — Да что с вами такое? — И он похромал прочь, от них подальше, туда же, откуда они только что пришли.
— Значит, она была совершенна, нет? — спросил Люсьен. — Как твой оживший идеал?
Гоген замер.
— Да. Именно так.
— Пойдем, — сказал Анри. — Тебе понадобится коньяк.
Тулуз-Лотрек вел их дальше еще квартал, а потом остановился у двери в свою мастерскую, отпер дверь, и все зашли. В солнечном луче, падавшем через единственное овальное окно в двери, плясали пылинки. Казалось, это место прочно заброшено, хотя у каждой стены рядами стояли холсты. На полу валялись, похоже, сотни различных набросков, на всех — угловатая артистка Жейн Авриль в разных позах. Некоторые были приколоты и к стенам.
— Стало быть, — произнес Гоген, — Жейн Авриль?
— Профессиональный интерес, — пояснил Тулуз-Лотрек.
— Таки профессиональный? — упорствовал Гоген.
— От нее подозрительно пахнет сиренью, и она умеет закидывать одну ногу за голову, когда поет «Марсельезу», а на другой вращаться. Я решил, что здесь необходимы более глубокие исследования.
— Перепихон, — объяснил Люсьен.
— Одержимость стремленьем к перепихону, — расставил все по местам Анри.
— Понимаю, — кивнул Гоген.
— Садись. — Анри показал на столик из кафе и стулья оттуда же, которые он держал как раз для таких случаев. Выставили коньячные бокалы, налили из хрустального графина. — Значит, у тебя в постели оказалась девушка, — начал Анри. — А Красовщик?
— Я же вам сказал, — ответил Гоген. — Утром я зашел к папаше Танги. У меня в его лавке кредит…
— Да не Танги — Красовщик. Винсент же тебе о нем наверняка рассказывал.
— Такой скрюченный бурый человечек? О нем Винсент все время твердил.
— Да, — сказал Люсьен. — Он самый.
— Нет. — Гоген отмахнулся, словно старался развеять глупости Люсьена. — Его у меня в постели не было. Я думал, это все какие-то голландские народные сказки, которые Винсент помнит еще с детства. Он говорил, что человечек гнался за ним от самого Парижа до Сан-Реми, а потом и в Арль. Совсем спятил.
— Винсент не спятил, — сказал Люсьен. — Этот человек существует. А девушка там была?
— Девушка? В смысле — с Винсентом?
— Да, встречался ли Ван Гог с какой-нибудь женщиной?
— Нет. Да кому он нужен? Денег нет, почти всегда чокнутый, а когда нет — так пьяный и в тоске.
— Он мог совсем немного времени с нею проводить. Ни о какой натурщице не рассказывал?
Люсьен вспомнил, сколько времени он проводил с Жюльетт вне времени, где, кроме них, больше никого не было. Анри и Кармен, Моне и Камилль, Ренуар и его Марго — все они, оставаясь наедине, как-то выскальзывали из времени. Может, и с Ван Гогом была женщина, которую Гоген просто не видел.
А тот залпом выпил коньяк и прикрыл глаза, дожидаясь, когда перестанет жечь.
— Винсент писал пейзажи, натюрморты, время от времени — сценки в кафе. Но я не помню у него в Арле никаких портретов — только мой и автопортрет. Без баб.
Но Люсьен не унимался:
— Может, все ж кого упоминал? Мимоходом?
Гоген рассеянно покрутил кончик уса, словно выжимал из него упрямое воспоминание.
— За день до того, как я уехал, мы жутко поссорились. Началось все с расхождений о теории цвета. Винсент пробовал писать вообще без синего. Какое-то время брал ультрамарин, только если писал ночью. Говорил, что тьма лишает краску ее зла. Это хуже, чем с тобой о теории беседовать, Лотрек.
— А женщина? — напомнил Анри и плеснул Гогену еще.
— В том-то и штука. Винсент вдруг озверел, начал орать про синь, а потом схватил бритву и отсек себе половину уха. Начал ею размахивать, кровь хлещет, а он орет: «Это для нее будет! Вот ее плата!»
— Ох нет, — выдохнул Люсьен.
— Чего? — спросил Гоген. — Это что-то значит? Он же больной, нет?
— Это значит, — сказал Анри, — что тебе нужно уезжать из Парижа. Как можно дальше. А если увидишь ту девушку, что вчера легла к тебе в постель, беги от нее, как от самого дьявола.
Люсьен кивнул, подкрепляя предостережение товарища.
— Но я должен ее написать. Я же потому и встал в такую рань — сходить за краской. Мне нужно ее написать.
— Нужно тебе сматываться, Поль, — поправил его Люсьен. — Если ты ее напишешь, она умрет. Или ты.
— Вероятно, от скуки, — вставил Анри. — Если будешь вываливать на нее свои теории цвета.
— Я совсем не это имел в виду, — сказал Люсьен.
* * *
Гогена они отправили восвояси, отдав ему все деньги, что отыскались в карманах, но взяв с него честное слово, что он будет избегать девушку из постели и уедет из Парижа, как только купит билет до Таити. Может, от замысла написать идеальную островитянку он и отказался, но не писать островитянок вообще не мог.
