— Что в записке? — спросил Анри.
— Тут говорится: «Люсьен, нарисуй меня». И подпись: «Жюльетт».
— Загадочно, как в «Алисе в Стране чудес». Она красивая девушка, Люсьен, но эпистолярные навыки у нее дрянные.
— В тюбике краски и для наброска может не хватить.
— Может, ее лучше оставить на потом. Когда вернется Ле-Профессёр, возможно, получится тебя ею загипнотизировать. Или можем Кармен привести и загипнотизировать ее, как мы и собирались.
— Нет, я лучше Жюльетт набросаю.
Анри пожал плечами.
— В верхнем ящике комода с оттисками, по-моему, есть картон. А загрунтованных холстов у меня нет.
Люсьен подошел к комоду и вытащил широкий и плоский верхний ящик. Порылся в обрезках бурого картона, пока не нашел кусок размером с почтовую открытку.
— Годится.
— А у тебя ферротип ее какой-нибудь есть, чтобы с него рисовать?
— Я по памяти. Мне кажется, именно этого ей от меня и хотелось.
— Очевидно, в ее послании содержался некий подтекст, которого я не уловил.
Из банки с кистями Люсьен выбрал второй номер, с комода взял баночку льняного масла и сел работать за столик.
— Белил не надо?
— Штрихами набросаю. Если увлекусь бликами и пятнами, у меня синь кончится, на фигуру не хватит.
— Рисовать Жюльетт, Люсьен, — вероятно, не самое мудрое твое решение, а?
— Да, знаю, но я ее люблю.
— Ну что ж, тогда воля твоя. — И Анри поднял тост в честь друга. — А пока ты работаешь, я возмещу нехватку дыма и алкоголя в организме.
На негрунтованном картоне невозможно было ничего исправлять, стирать, подчищать и перекрашивать, мешать цвета, писать поверх. Люсьен развел каплю синей в льняном масле прямо на столешнице, представил себе изящный абрис Жюльетт — и кисть его упала на картон. Ее шея… еще линия, сперва очень легкая, затем обвести, щетинки очерчивают штрих… И вот уже на картонке стало проступать лицо его любви. Рука Люсьена была проводником от ее образа у него перед мысленным взором. Он выводил линии, как механический станок, ткущий гобелен из шелка.
Потом глаза его закатились, и он рухнул со стула — картонка в одной руке, кисть в другой. Подергиваясь на полу, он их не выпускал.
* * *
Люсьен открыл глаза. Прямо перед ними были глаза Анри. Щекой его друг лежал на полу. Они оба свернулись, как младенцы-близнецы в утробе, собравшиеся меряться силами на кулачках.
— Н-да, смотрелось оно неприятно, — произнес Анри.
— Меня унесло.
— Я догадался. Куда?
— Я видел голую Берт Моризо.
— Художницу? Правда? Совсем?
— В гипсовой каменоломне.
— Не лучший выбор места для свидания, но это же твоя галлюцинация.
— Она вся была в синем.
— А клубничным вареньем мазать не пробовал? Хотя зернышки раздражают.
— И Красовщик там был. Тоже весь голый.
— Вот теперь я тебя совсем не понимаю. Он что, тебе не давал?
— Он ножом соскребал синий порошок с ее тела.
— Интересно. Самому такое пробовать у меня желания нет. В первый раз может и не завести.
— Меня это тревожит.
— Объяснимо. Но скажи мне — удалось тебе к Берт подкатиться?
— Мне было семь.
— Дюймов в длину? Ох, это просто непристойно.
— Да нет же, лет. И это не галлюцинация, Анри, это воспоминание. Про все это я прочно забыл. Я был в той гипсовой шахте в войну, на крыс охотился. Вход с кладбища на Монмартре.
— И там ты точно видел Берт Моризо, но просто голую, но и выкрашенную в синий? М-да, если столкнешься с ней где-нибудь на вернисаже, может выйти неловкость. То есть, она по-прежнему женщина привлекательная, да и художница великолепная, но…
— По-моему, нам нужно в эту каменоломню.
— Может, сперва пообедать? Ты без сознания валялся довольно долго. У нас коньяк весь вышел.
— Почему ты лежишь на полу?
— Из солидарности. И у нас коньяк весь вышел. А это у меня излюбленная поза, когда кончается коньяк.
— Хорошо. Сначала обед. Потом в каменоломню.
— Великолепно! Вперед!
— Ты не можешь встать, да?
— Пол холодит мне щеку. Это довольно приятно моим ощущениям.
— Сначала раздобудем фонарей, поедим, выпьем кофе, и ты примешь ванну. Тогда сможешь?
— Ванну? Правда что ли?
— От тебя смердит борделем.
— Да?
— А это неуместно, если ты не в борделе.
— Ванна так ванна. Великолепно! Вперед!
— Тебе для этого по-прежнему надо встать.
— И впрямь нужно позвать горничную, пусть здесь пол везде вымоет.
* * *
Почти совсем уже смеркалось, когда Люсьену удалось наконец просушить Анри до того, чтобы можно было идти в атаку на каменоломни. Каждый нес фонарь, у Люсьена в карманах еще были свечи и спички. Анри взял трость с клинком (Люсьен заставил его особо проверить, что там не кордиал), а сам булочник занял у соседа длинный садовый нож с загнутым концом: сосед им полол сорняки за домом, чтобы не удушили его живую изгородь.
— Может, лучше подождать, когда не будет так темно? — поинтересовался Анри, ныряя под низко нависшие колючки.
— Это каменоломня, там всегда темно. — Люсьен рубил ножом колючую ежевику, в борьбе теряя кожу с пальцев — ее клочья оставались на острых шипах.
— Ну так надо было ружье захватить. У меня в Париже дядя, он бы с радостью одолжил.
— Нам не понадобится ружье.
— Наверное, Винсент так же думал в тот день, когда пошел на пленэр в последний раз.
Люсьен хотел было возразить, но вместо этого сказал:
— Странно то, что Гоген рассказывал. Дескать Винсент писал синим только по ночам.
— Бедняжечка Винсент, — высказался Анри.
Они добрались до входа в штольню. Люсьен опустился на колени и вытащил из кармана спичку.
— Надо зажечь фонари. Давай свой.
— Я послежу, нет ли крыс, — ответил Анри.
— Если свет, они не вылезут. Вообще-то мне туда и пришлось поэтому лезть. Ловушки ставить.
— А зачем ты охотился на крыс?
— На еду.
— Нет, честно?
— Для папиных пирожков.
— Нет, честно?
— Весь город осадили. Другой еды не было.
— Твой папá делал из крыс пирожки?
