— Сначала план был — супницы. С таким сельским pâté. Но оказалось без хлеба его есть невозможно, а хлеба не хватало. Поэтому он стал печь пирожки. Тесто — наполовину из опилок. Да, крысиные пирожки, как корнуэльские.
— Но я люблю твои пирожки с мясом.
— Семейный рецепт, — ответил Люсьен.
Они вползли в каменоломню, держа фонари над головой. В глубоких тенях что-то зашебуршало.
— А Берт была такой же красивой, как я себе представляю? — спросил Анри.
— Мне было семь. Я был в ужасе. Я думал, Красовщик ее пытает.
— Надеюсь, она до сих пор там. У меня и альбом в кармане есть.
— Не будет ее там. Это случилось двадцать лет назад. Теперь она живет на Монпарнасе с мужем и дочкой.
— О, нас ни с того ни с сего вдруг ограничивают время и теоретическая вероятность.
— И это верно.
— Я потому альбом и захватил. Наброски делать.
Вдруг всего в нескольких шагах от них вспыхнула спичка, и оба взвизгнули и отпрыгнули назад. Анри зацепился о гнилую крепь, упал и заозирался.
— Мои герои, я полагаю, — произнесла Жюльетт, поднося спичку к фитилю лампы. В своем прежнем перваншевом платье она сидела на перевернутом ящике. «Синяя ню» стояла за ней, прислоненная к опоре.
— Жюльетт, — вымолвил Люсьен. Спотыкаясь, он кинулся к ней, раскрыв объятия, а из глаз его брызнули слезы.
Двадцать четыре. Архитектура воодушевленья
Здесь требовалась некая деликатность, определенная утонченность, чуть больше изящества, нежели требовала обычная ее стратегия — та, как правило, сводилась к тому, чтобы снять всю одежду. Целуя Люсьена в оранжевом свете лампы, глубоко в шахте, чувствуя, как вся его душа старается обволочь ее, хотя он просто обхватил ее руками, как слезы льются у него из самого сердца, и теперь оба их лица мокры от них и скользки, а дыхание и тепло у них теперь одни на двоих, и миг этот — остановлен, но не каким-то волшебством, а только лишь особостью этого их объятия, в котором, кроме них, ничего нет, — она думала: «Насколько же проще задрать юбку, крикнуть „Voilà!“ — и начнутся скачки. А вот это все будет совсем не просто».
Тулуз-Лотрек громко откашлялся и глянул на них через плечо, словно зевакой прогуливался по самому краю тьмы и только что случайно заметил, как его друг прожорливо лижется с девушкой в шахте.
Жюльетт оторвалась от поцелуя, куснула Люсьена за ухо, после чего прижала его к своему бюсту головой и сказала через его плечо:
— Bonjour, Monsieur Henri. — И подмигнула.
— Bonjour, Mademoiselle, — откликнулся Тулуз-Лотрек, приподнимая котелок, весь припорошенный гипсовой пылью.
Люсьен вроде бы проснулся — отстранил от себя Жюльетт, придерживая ее за плечи.
— Ты как? Я боялся, что ты болеешь.
— Нет, все в порядке.
— Мы всё знаем про Красовщика — как он тобой помыкает, — мы знаем про всех натурщиц все эти годы. Как они теряют память и заболевают. Мы всё уже знаем.
— Неужели? — Она подавила в себе желание задрать юбку и применить легкий отвлекающий маневр, но рядом все ж Тулуз-Лотрек и… ну, в общем, выйдет неловко. — Всё-всё знаете?
— Да, — ответил Люсьен. — Камилль у Моне, Марго у Ренуара, даже Кармен у Анри — бог весть, сколько еще их было. Мы знаем, что он как-то их — вас — околдовывает своей синей краской, и время как бы останавливается. Я боялся, что ты меня даже не вспомнишь.
Жюльетт взяла Люсьена за руки и на шаг отступила от него.
— Ну, это очень похоже на правду, — сказала она. — Вероятно, нам стоить ненадолго присесть, и я все объясню. — Она быстро глянула на Анри. — Выпить есть?
Тулуз-Лотрек извлек из кармана серебряную фляжку.
— Что здесь? — спросила Жюльетт.
— В этой? Коньяк.
— Дайте, — велела она.
Анри отвинтил колпачок и передал ей фляжку, а Жюльетт быстро отхлебнула и опять села на ящик.
— Ты захватил не одну? — спросил Люсьен у друга.
— Ну, ружья же у нас не было. — Анри пожал плечами.
— Оставь его в покое, он меня спасает, — сказала Жюльетт, расставив ноги и уперев локти в колени — так над картой с кладом, начерченной на земляном полу, совещаются пираты. Подняла фляжку, чествуя обоих художников, и опять отхлебнула. — Сядь, Люсьен.
— Но картина…
— Сядь!
Он сел. К счастью, за спиной у него оказался небольшой бочонок.
Тулуз-Лотрек пристроился на упавшей крепи и приложился к своей второй фляжке.
— Ну что, у вас, вероятно, есть вопросы, — сказала Жюльетт.
— К примеру, почему вы сидите в шахте? — отреагировал Анри.
— Включая и то, почему я сижу в шахте. — Она продолжала: — Понимаете, мне нужно было, чтобы Люсьен вспомнил свою первую встречу с синью — самую первую, еще когда был маленьким. И я знала, что он вспомнит вот это место, и знала, что его сюда повлечет.
— Откуда? — спросил Люсьен. — Ты знала то есть?
— Я вообще знаю тебя лучше, чем ты думаешь. — Жюльетт еще раз отхлебнула из фляжки и протянула ее молодому человеку. — Тебе сейчас понадобится.
— Не понимаю, — сказал Люсьен, беря у нее флягу. — Ты знала, что я сюда приходил в детстве? И видел Красовщика? Ты же вряд ли старше меня.
— Ну… я тоже тут была.
— И тоже видела Берт Моризо — всю голую и синюю? — быстро спросил Анри, сильно воодушевившись.
— В некотором смысле, я и была Берт Моризо, голой и синей.
— Pardon? — хором переспросили оба художника, склонив бошки набок, словно сильно озадаченные собачки.
Жюльетт покачала головой, посмотрела в меловую грязь у себя под ногами, подумала, до чего проще было бы сдвинуть время и заставить обоих забыть, что это вообще случилось. Но, увы, не выйдет. Она сказала:
— Отчасти вы правы. Красовщик действительно связан со всеми этими женщинами, этими натурщицами. Но я — не как они. Я ими и была.
Оба ждали. Оба отхлебнули из фляжек, посмотрели на нее, ничего не сказали. Собачки разглядывали Шекспира.
— Красовщик делает краску — мы называем ее Священной Синью, — а я овладеваю моделями. Вселяюсь в них, как дух, управляю ими, а когда Священная Синь попадает на холст, я могу останавливать время, переносить художников туда, где они никогда не были, показывать им всякое, вдохновлять их. Для Моне я была Камилль, для Ренуара — Марго, для Мане — Викторин. Бывала и многими другими — довольно долго. Я была ими всеми. Когда я их покидаю, они ничего не помнят, потому что их там не было. Там была я.
— Вы? — переспросил Анри, которому, похоже, никак не удавалось перевести дух. — Вы были Кармен?
