Два Хрюка подковылял к ней и попробовал удержать — он боялся, что на камнях она может себе что-нибудь повредить, — но руки у него тоже посинели от порошка, и хотя он продолжал вытирать их о шкуры на себе, о стены пещеры, цвет по-прежнему выступал у него на коже.
Вскоре она успокоилась, уснула. Два Хрюка дотронулся до нее, она не возмутилась, хоть он этого и опасался, и он потрогал ее еще. Он трогал ее, пока не выбился из сил и сам весь не посинел от небесной пыли. А когда наконец скатился с нее и посмотрел на стену, небесного огня на ней уже не было. Он услышал шорох рядом: Две Ладони лежала на боку и смотрела на него. Только глаза и губы у нее были чисты от синей пыли. Она слизнула синь с уголков рта и даже язык у нее посинел.
— Ну, это должно быть весело, — произнесла девушка на языке их Народца — бедном своим вокабуляром, но богатом жестами: сказанное сопровождалось закатыванием глаз, радостным взвизгом, энергичным вращением таза и пальцем, простертым в будущее.
Проведя еще два дня в пещере, они вместе вернулись к Народцу на стоянку. Два Хрюка нес с собой новообретенную синюю краску — показать им, предложить им это подношение, чтобы они снова его приняли, сделали его своим шаманом. У входа в пещеру, где женщины соскабливали жесткие шкуры с яков, мужчина, забравший Две Ладони себе в пару, пробил маленькому шаману череп камнем и скинул его тело с обрыва. Глядя на убийство, девушка лишь качала головой — их язык не развился до той степени, что можно было бы сказать: «Ничего себе, это ты очень плохо придумал». Когда все уснули, она украдкой выбралась из пещеры и нашла его искореженный труп среди скал.
А на заре, когда Два Хрюка вернулся к пещере Народа, с ним пришла и здоровенная медведица, чья шерсть была вся запорошена синью. Она и разорвала по одному все племя. Людей выдергивали из глубокого сна вопли раздираемых. Из пещеры они выбраться не могли — Два Хрюка разложил на выходе огромный костер.
Он вселился в опустевшую пещеру, а трупы медведица уволокла на поживу лесным трупоедам. Два Хрюка же тем временем рисовал синим свои картинки — поверх тех священных, что во время оно делали его мать и те, что были до нее.
Когда медведица, наконец, ушла, а девушка по имени Две Ладони Чашкой вернулась, они сделали вместе еще краски: на сей раз, после страданий Народца, девушка стряхнула с себя большую кучу пыли. Жертва была хороша.
Прошло время, и Две Ладони Чашкой заболела и умерла, а когда Два Хрюка пошел дальше, за ним следовала тигрица. Кончик хвоста у нее был ультрамариновый. Она пришла с изломанным человечком к другой стоянке людей, и они проявили к нему больше уважения: он принес их шаману-художнику яркую синюю краску. Они его кормили и заботились о нем, даже выделили ему собственный угол их пещеры, где он мог спать со своей тигрицей. Их шаман даже рисовал на стенах пещеры портреты человечка и его тигрицы, но ни один рисунок почему-то не сохранился в веках.
* * *
— Он жив, — сказала Кармен. Она выронила веер и посмотрела на художника в упор. Позировала она в японском кимоно — узор из ярко-синих хризантем по белому шелку, а пылающе-рыжие волосы подобраны наверх и заколоты черными лакированными палочками для еды. Анри нравился такой замысел: ее робость совокупно с японским мотивом.
— Кто жив? — спросил Тулуз-Лотрек, откладывая кисть.
— Он! Он! Кто, по-твоему? Красовщик. Я его чувствую. Мне надо идти. — Она пошуршала по мастерской, сбрасывая кимоно и собирая с пола одежду, которую они разбросали в припадке страсти накануне ночью.
— Но, chère, я сам видел, как он сгорел. — Анри расстроился — не только от мысли, что Красовщик мог выжить, но и потому, что она разбила их общую иллюзию. Да, он знал, что в нее вселилась муза, но она же его Кармен — скромная, милая, жестковатая по краям, загрубевшая и усталая в трудах, что не прекращались всю жизнь, и совершенно не похожая на Жюльетт Люсьена, если не считать того, что обе они — превосходные натурщицы. — Прошу тебя, Кармен.
— Мне надо идти, — повторила она. Схватила с полки у двери сумку, затем остановилась и вернулась к нему, посмотрела на маленький холст, над которым Анри работал. — Мне это нужно. — Она сняла картину с мольберта, чмокнула Анри в нос и выскочила из мастерской.
Ему хотелось броситься за нею, но на нем тоже было шелковое кимоно в цветочек и парик, державшийся на палочках для еды. Перед улицей придется переодеться, за это время она скроется — но Анри догадывался, куда она может пойти.
Он принялся быстро собирать одежду.
* * *
Над Монпарнасом царил предутренний сумрак. Красовщик выбрался из Катакомб — обугленное, сломанное, вывернутое существо. Да, он был жив, но от последней смерти еще не оправился, и почернелая кожа его трескалась и шелушилась крупной чешуей, пока он хромал по переулкам Парижа.
Ну, если Блё и дальше намерена его убивать, придется в ответ убить ее. У булочника с карликом мозгов бы не хватило выследить его, отыскать его тайник с шедеврами и напасть на него… сжечь его картинки. Им для этого наверняка потребовалось вдохновение, а оно — ее raison d’être. Она использовала их как оружие.
Он убьет ее сперва быстро, а потом медленно и мучительно — нет, еще лучше сперва надругаться над ее Жюльеттиным телом, а потом уже убить. Потом тело испортить и возродить ее гнусным хорьком. Она сильна, но он сильнее. Так он и поступит. Убьет ее, надругается над мертвым телом, потом опять ее вызовет, расскажет, что надругался, пока она не завопит от ярости, после чего снова ее убьет, а потом будет над нею смеяться, когда она возродится хорьком. Да-да, вот что он сделает. Но сначала нужно приготовить Священную Синь. Пигмент ему нужен, чтобы возродить ее в новом теле, а еще — для себя, иначе он надолго останется обугленным и ломким. Старые картины защищали его, но пришлось ждать долго — сначала чтобы в смоляную лужицу его останков случайно забрела крыса, а потом вернулся Этьенн, заблудившийся в темноте. Верный рысак и подарил ему эту жизнь, что довела его до этих переулков, но без картин он до конца не излечится. Хорошо еще, что не требуется новое тело, как Блё. А то стал бы крысой — или, что еще хуже, Этьенном. Ослу он такого ни разу не говорил, но это его ебическое канотье он всегда терпеть не мог. Хотя елдак у Этьенна что надо, таким девчонок пугать и пугать. Красовщик подавил законченный вздох несбывшейся грезы.
Проходя через Латинский квартал, он стащил с веревки между зданиями какую-то одежду. Великовата — это еще слабо сказано, пришлось чуть не вдвое закатать рукава и штанины, но стало хоть немного теплее.
Любопытная консьержка в его доме в кои-то веки спала, но перед тем, как выползать из подземного города, он не забыл отыскать ключи в луже той горелой слякоти, которой некогда был. Вообще-то он точно не знал, как ему удалось отыскать дорогу оттуда. Из далекого прошлого ему словно вкачали новых сил.
А получил он их, разумеется, из интенсивного ультрафиолетового облучения, омывшего его старые рисунки в Пеш-Мерль. Пока доктор Вандерлинден не зажег дуговую лампу, эти мощные талисманы не видели света дня и никогда прежде не излучали собственную мощь.
