— Мы вас заждались, Кирилл Воинович. Пожалуйста, Ольга Ильинична у себя и примет вас немедленно.
Кирилл влетел в её комнату. Ольга стояла у окна, домашнее электричество было выключено – несмотря на поздний час, с улицы в помещение струился свет. Белые ночи, подумал Гурьев. Белые ночи.
— Лёля, — голос его прозвучал неожиданно хрипло. — Лёля, я тебя люблю. Слышишь?!
— Слышу, — Ольга повернулась и протянула к нему руки. — Слышу, Кир. Я всё слышу.
В эту ночь он надел ей на безымянный палец кольцо. Ольга потянулась, включила лампу у изголовья.
— В нём есть какая-то тайна, — тихо проговорила она.
— Конечно, — легко согласился Кирилл. Он лежал на спине с закрытыми глазами, и меньше всего на свете ему хотелось сейчас спорить. — Я тебе обязательно о ней поведаю, только не теперь, ради Бога.
— Почему? Кир, пожалуйста.
— Ну, слушай, — Гурьев комично собрал брови на переносице и гнусавым речитативом затянул нараспев: – В некотором царстве, тридесятом государстве…
— Кир. Я ведь серьёзно спрашиваю.
— Я серьёзно не знаю ничего толком, Лёля. Отец не успел мне рассказать, а матушка, кажется, и не ведала никаких подробностей. Что-то, связанное с Мальтийским орденом. Крест мальтийский, ты видишь?
— Да.
— Оно должно переходить из поколения в поколение. По женской линии.
— Почему?
— Не знаю, Лёля. Ещё одна тайна рыцарей-госпитальеров.
— Значит, я права. Тайна всё-таки существует.
— Конечно. Такая странная вещь, правда?
— Что?
— Всё. Лёля…
— Не надо, Кир. Всё уже хорошо. Я тебя люблю.
— Я тебя больше чем люблю…
После родов сжалился, видать, Творец над Голдой. Отнял так измучивший её дар – наказание – в будущее заглядывать. Напрочь исчез, как рукой сняло, словно и не было никогда. Уже за одно только это готов был Илья Абрамович негаданному зятю всё на свете простить. Ну, и маленькому, конечно. Янкеле. Сына Бог не дал, спасибо, хоть на внука не поскупился. Янкеле. А что Кириллович – так у нас, евреев, с этим просто управляются, усмехался себе на уме старик Уткин. И тут же одёргивал себя: нравился ему лейтенант Гурьев, хоть тресни. Уважительный молодой человек, спокойный, и достоинства не занимать. Сам займёт, кому хочешь. И как они с Мишимой-то столковались, вот ещё не разбери-пойми комиссия! Но столковались. Это факт.
— Он подлинный самурай, — Мишима был, как всегда, невозмутим и серьёзен. — Он молод, у него ещё всё впереди. Если бы он не был истинным воином, я бы его к Орико-чан и на пушечный выстрел не подпустил.
— Так она бы тебя и послушалась, — проворчал Уткин. — Не подпустил. Сторож, на мою голову. Что делать-то будем?
— Я снял квартиру на Кронверкском. Орико-чан довольна. Это дороговато для лейтенанта, но хозяин согласился существенно сбавить цену.
Ещё бы не согласился он, проворчал Уткин, на этот раз про себя. Как посмотрел на твою рожу, так сей же час и согласился. А попробовал бы трепыхаться, чернильная душа. Враз наставишь на путь истинный-то. Знал Илья Абрамович, как и в каких случаях умеет Мишима торговаться. Никто ещё целым не ушёл.
— Могли бы и у меня пожить, — Илья Абрамович вздохнул. — Места-то в достатке. — И махнул рукой: – Не говори, не говори ничего. Сам понимаю.
Понимать-то Илья Абрамович понимал, только кому от этого легче? Одна радость настоящая, ничем не замутнённая – внук. Красавчик – загляденье просто. Вылитый отец. А смышлёный какой, — ещё и четырёх годков не сравнялось, а картинки, что Мишима для него рисует, так ловко одну к одной складывает! По-русски читать выучился – вроде бы и не учил его никто специально. Бывает же такое. И матросы с «Гремящего» – наперегонки, кто какому новому морскому фокусу командирского сына научит. Отчаянный зять мне достался, переживал Илья Абрамович. И моряк от Бога. Что-то будет, думал он, что-то будет?
* * *
Война чувствовалась, но ещё как-то не в полную силу, хоть и шла уже едва ли не десять месяцев. «Гремящий» ушёл ставить минные заграждения в Данцигской бухте третьего мая. К назначенному месту встречи миноносец пятого мая не вышел. В ходе операции соблюдался режим абсолютного радиомолчания – по настоянию Гурьева, который, как немногие ещё на флоте и в армии, осознавал опасность быть запеленгованным противником. Стало понятно, что корабль погиб, хотя о судьбе экипажа не было ещё никакой ясности. Седьмого мая умер в Ревеле от сердечного приступа Николай Оттович. Мир рушился необратимо.
Уткин сильно сдал – как-то резко и сразу. Мишима разрывался между двумя домами, пока Ольга, чтобы облегчить его усилия, не приняла решения отказаться от квартиры и вернуться к отцу. Гур – так называли Якова дома – ничего не спрашивал, только хмурил маленькие бровки совершенно по-взрослому. Мишима всё взял на свои плечи. Вот только Гур…
— Не тревожься, Орико-чан. Я сумею сделать из него настоящего буси. Он талантлив в тысячу раз больше, чем его отец. Я буду счастлив учить Гура всему, что знаю.
— Нисиро, но как же?..
— Я помню твои слова о грядущем, Орико-чан. Он – и мы все – должны быть сильными. Самое страшное впереди. Пока за горизонтом, но приближение его слышу теперь и я.
— Поступай, как считаешь нужным, — Ольга прикрыла глаза ладонью, холодной, как лёд. — Какой ужас.
— Это карма, — остался спокоен Мишима.
В эти страшные дни появилась в их жизни Анечка Тимирёва,
[119]
с которой Ольга познакомилась года четыре назад во время занятий живописью у Зейденберга.
[120]
Анна Васильевна, неутомимая, обаятельная и беззаветно – уже тогда! — влюблённая в непосредственного командира Гурьева, каперанга Колчака, была моложе Ольги на два года, но разница эта не ощущалась совершенно. С присущей ей энергией и отвагой Тимирёва взялась за устройство жизненных обстоятельств приятельницы. Визит Государя с Супругой и Детьми в Кронштадт представился Анне Васильевне решающим поводом, и, зная об искренней озабоченности Государыни судьбами русских военных и членов их семей, она ринулась в бой:
— Пожалуйста, помогите, Ваше Величество. Ей нельзя сейчас оставаться наедине со своим горем. Ольга Ильинична чудесный человек, её место – среди нас!
