— Что ты, — он убрал толстенную папку под кровать, поднялся, отодвинул Даше стул, усадил. — Выше нос, дивушко. Всё будет, как у нас говорят, в цвет.
— У нас – это где?
— У нас – это у нас.
— Гур…
— Что?
— А ты Сталина видел?
Ближняя Дача Сталина. 2 мая 1939
Очухался, старый дурак, яростно подумал Гурьев, наклоняясь к Сталину. Глаза, глаза – мутные, нехорошие глаза. Как я успел… Власика пора убирать к такой-то матери, совсем мозги пропил. Что ж ты творишь, а?!
Взгляд Сталина сделался осмысленным, обрёл чёткость. Гурьев продолжал смотреть ему прямо в глаза, пока короткие рыжеватые ресницы не дрогнули, опускаясь. Сталин отвернул голову, приподнял заросший щетиной подбородок, спросил тихо, но ровно и жёстко, нормальным своим голосом:
— Что это было? — и повторил: – Что было?
— Инсульт это называется, если не знаешь. Кровоизлияние в мозг. Ты меня видишь? Слышишь?
— Вижу. Слышу. Не ори на товарища Сталина. Не ори.
— Да я, в общем-то, тихо разговариваю, — удивился Гурьев.
— Тихо, да. Не разговариваешь – орёшь. На товарища Сталина орёшь. Испугался, да?
— Да. Да, испугался. За тебя испугался. Я тебе сколько раз говорил: не пей столько. Не жри столько. Иголки мои работают, когда ты работаешь. Если ты Богу душу отдашь – я тебе её назад не вколочу. Я не Бог и даже не зам его по товарищу Сталину. Понимаешь ты это или нет?! Ты нас осиротить хочешь? Столько сил вложено – хочешь весь проект похерить, псу под хвост отправить? Хочешь?
— Опять орёшь, — вздохнул Сталин. — Снова орёшь. У меня голова болит.
— Я знаю, что болит. Ты мне живой нужен, дорогой великий вождь трудящихся всего мира, любимый и родной товарищ Сталин. Понимаешь?
— Понимаю. Нужен тебе Сталин – вот и сидишь тут, нотации читаешь. Тыкаешь. Нервный какой, молодой – а нервы уже никуда. Кто тебя позвал? Птичка твоя?
— А если и птичка?
— Хорошая птица, умная, — снова вздохнул Сталин. — И смотрит – совершенно как человек, только не говорит. И людей не боится – совсем. Чудно, — Сталин посмотрел на Гурьева, медленно повозил головой по подушке: – Злишься. Нервничаешь. Что, не справитесь без меня? Не сдюжите?
— Повернись, спину обколю.
— Коли, коли. А орать не смей, — Сталин, кряхтя, поворачивался со спины на живот. — И тыкать не смей. Я Сталин.
— Ещё раз такой фокус выкинешь – будешь не Сталин, а трясущийся старикашка в инвалидном кресле. И никто тебе помочь не сможет. Ни я, ни врачи с лекарствами.
— Врачи – ослы. Ещё Ленин говорил: все врачи-товарищи – ослы. Всех к чёрту отправлю.
— Развоевался.
— Не тычь, сказал.
— Не злись, сказал. Да, мы без тебя ничего не сделаем. А ты без нас – державу просрёшь. Никто, кроме тебя, эту хевру не удержит. Стоит тебе кулак разжать – пустят всё под откос, раздадут за бесценок, за тряпки, помадки, машинки. От Гитлера – за Енисей побегут, а то, что останется, америкашкам раздадут с япошками. Ничего не умеют – только водку жрать да баб драть, да и то – не как люди, как шелудивые псы. Так что ты погоди ещё на тот свет торопиться. Погоди.
— А он есть? Тот свет?
— Не знаю. Я другое знаю: это бесы тебя путают. Путают и пугают. Ты очень умно поступил тогда, что на уговоры Бокия не поддался: перспективы, прогресс. Правильно. Но Бокий их столько сюда стянул – места живого нет.
— А я кто – бес, по-твоему?
— Нет, ты не бес, Иосиф Виссарионович. Ты человек. Пока. Душа у тебя тяжёлая – да, но ты не бес. Но хоровод бесов вокруг тебя – неописуемый. Так что ты поберегись, товарищ Сталин.
— А ты не боишься? Или ты сам – бес?
— Я – не боюсь. Вот они меня – боятся. Я их убиваю, товарищ Сталин. Поэтому – боятся. Сейчас тебе нельзя, а поправишься – расскажу. Хоть и скука это смертная.
— Бокий, значит. А врачи?
— А врачи свой долг исполняют. Как могут.
— Покажи. Покажи. Хочу увидеть. Хочу знать, что не врёшь.
— Уже знаешь, — жёстко сказал Гурьев. — Покажу – в своё время. А тебя, такого вот – никому нельзя показывать. В том числе и ему.
— Когда?
— Когда увижу, что назад ничего не открутишь. Ни ты, ни они. Ни днём раньше, ни днём позже.
— Мало я тебе разрешил? Городецкому – мало?
— А что ты разрешил такого особенного? — изумился Гурьев. — Что такого небывалого ты разрешил?! Державу строить? Детей растить, как нужно, чтобы они Родину свою знали и любили, вместо каких-то всемирных утопий для оборванцев?! Будто бы сам не хотел – а нам разрешил?! Добрый какой. Ну-ка, ну-ка. Расскажи мне, чего ты такого разрешил нам ужасного. И вспомни, чего мы добились – и чего ещё добьёмся. Ещё полгода максимум – и мы на границу по Висле встанем. И Сахалин будет наш. Главное – сохранить это потом. Удержать. Хапнуть – это и тонкошеие могут. Понимаешь, товарищ Сталин?
— Почему фамилия такая еврейская?
— У кого?!
— У Городецкого.
— Это у евреев русская. Я же говорю – бесы тебя путают.
— А зачем евреям русские фамилии? Говорят, товарищ Сталин жидов ненавидит. Чушь. Враки. Двурушников ненавижу – это да. Зачем русская фамилия? Боишься? Притворяешься? Обмануть хочешь? Русских людей обмануть? Товарища Сталина обмануть? Вот это – не люблю. Не люблю.
— Эх, ты, — усмехнулся Гурьев. — Товарищ Сталин, великий вождь всех народов, — а таких простых вещей не понимаешь. Евреи в России всегда хотели быть похожими на настоящих русских дворян. На таких, как Городецкий. Они, такие, как Варяг, державу построили – на тысячи лет. Ведь жить в России, не будучи русским – не по крови, не по морде, а по духу, — невозможно. Как будто ты, бывший грузин, этого не знаешь.
— Ах, молодец. Молодец. Как умеешь всё словами повернуть – молодец.
— Да. Молодец. Знаю.
— Яков Кириллович.
— Что?
— Ничего. Иголку криво воткнул.
Сталин засмеялся – Гурьев едва успел отдёрнуть руку, чтобы действительно не воткнуть иголку, куда не надо. И усмехнулся. Вот мы и на «ты», товарищ Сталин, подумал он. То ли ещё будет.
Сталиноморск. 7 сентября 1940
Гурьев вздохнул и посмотрел на девушку. Я тебе объясню, дивушко. Когда-нибудь объясню. Обещаю, тебе, дивушко, обещаю, решил Гурьев, чувствуя, как перехватывает дыхание от нежности к этой девочке. Химия, подумал он. Проклятая химия.
