Жди, когда из дальних мест писем не придёт,
Жди, когда уж надоест всем, кто вместе ждёт.
Жди меня, — и я вернусь. Не желай добра
Всем, кто знает наизусть, что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать в то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать, — сядут у огня,
Выпьют горькое вино на помин души…
Жди. И с ними заодно выпить не спеши.
Жди меня, и я вернусь, — всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть скажет: – Повезло.
Не понять, не ждавшим, им, как среди огня —
Ожиданием своим – ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать только мы с тобой, —
Просто ты умела ждать, как никто другой.
— Боже мой, Джейк, — прошептала Рэйчел, прижимая бумагу к груди. — Ты снова нашёл алмаз. Как ты находишь их, Джейк?!.
Сталиноморск. 8 сентября 1940
Гурьев молчал, опустив подбородок. Даша наклонилась, заглядывая ему в лицо, пытаясь поймать его взгляд, и тогда он улыбнулся. Девушка, отпрянув, покачала головой:
— Не смей так улыбаться. У меня сердце болит, когда ты так ужасно улыбаешься. Неужели ты ни разу… Ни разу не написал ей даже?
— Нет.
— Почему?!
— Потому что мы не можем быть вместе, а мучить любимых подло, дивушко.
— А она?
— Ну, что ты. Она гордячка. Настоящая леди. И знает, что, почему и зачем.
— Я всё время думаю. Всё время думаю, как сделать так, чтобы вы были вместе!
— Тебе учиться нужно, дивушко, а не забивать себе голову всякой ерундой.
— Мне учёба не мешает думать, Гур. Я просто ещё маленькая и глупая. Не взрослая никакая совсем. Но я обязательно придумаю. Совсем скоро. Вот увидишь, — она снова посмотрела на Гурьева и, вздохнув, сказала ревниво: – Она тебя всего заняла. Всего-всего, целиком себе заграбастала, никому ничего не оставила, ни одной капельки даже. У-у, жадина какая! Совсем как я…
* * *
Утром они пришли в школу втроём. О-о, какие взгляды, усмехнулся Гурьев. Смотрите, дорогие, смотрите. То ли ещё будет.
После второго урока он вышел из класса и увидел у окна в коридоре одну из дочерей Арона, кажется, старшую. Гурьев, ободряюще улыбнувшись, шагнул к ней, поздоровался на идиш, потом по-русски, нащупывая правильную интонацию и одновременно устанавливая дистанцию – только трепещущих еврейских мэйдэлах ему не хватало для полноты картины:
— Шолэм. Здравствуй, Диночка. Новости для меня?
— Да, — кивнула девушка и заалела, теребя роскошную, чуть не в руку толщиной, косу. Нет, подумал Гурьев. Нет. Пожалуйста, не надо. Дина продолжила на идиш: – Татэ
[83]
велел вам в синагогу зайти, как только сможете, реб Янкель.
Вот как, подумал Гурьев. Велел. Смешно. Обхохочешься. Он снова улыбнулся, посмотрел на часы, отметив, как расширились от удивления зрачки Дины при виде его хронометра:
— Я буду ровно через три часа. Так и передай отцу, хорошо?
— Хорошо.
— Ну, беги, детка, — боковым зрением он увидел замершую невдалеке и явно сгорающую от любопытства и ревности Танечку Широкову.
Ты ещё на мою голову, леди Макбет Мценского уезда, неслышно скрипнул он зубами. Ты можешь быть спокойна, дорогуша. Тебя я точно завалю, как только закончу из себя Шерлока Холмса изображать. А может, и раньше. Ты у меня в койке будешь пятый угол искать, пока не расстанешься со всеми своими лишними фунтами и унциями. Потому как мне определённо требуется завалить какую-нибудь… Кого-нибудь, к кому я ничего не чувствую. Вот совершенно.
Напялив на физиономию одну из своих коронных донжуанских улыбочек, Гурьев шагнул к Широковой:
— Доброе утро, Танечка. Вы выглядите сегодня просто потрясающе. И эта брошь вам удивительно к лицу. Это ведь настоящая камея, и, похоже, из византийских? Четвёртый век, я не ошибаюсь? Сардоникс? А, нет, нет, это же крымский агат, ну, разумеется.
— Это подарок, — тая и вибрируя голосом, сочла нужным объяснить Широкова. — Вы просто энциклопедист, Яков Кириллович!
— Ах, ну что вы, — скромно потупился Гурьев. — Так, почитываю кое-что на досуге.
— Чего от вас хотела эта Суламифь? — кокетливо спросила Татьяна. — Полчаса тут вертелась, наверное. Я так и знала, что она по вашу душу!
— Да я квартирку присматривал, — вдохновенно соврал Гурьев. — Вот, было совсем уж с папашей её столковались, но потом не сложилось. Мне у Нины Петровны спокойнее, да и к школе поближе.
— А что это у вас за прогулки с Чердынцевой с утра пораньше? — Широкова явно решила расставить все точки над «i» непременно сейчас.
— Ну, у нас масса тем для разговоров, — чарующе усмехнулся Гурьев. — Я теперь классный воспитатель в десятом «Б», и мы планируем в качестве заключительного аккорда потрясти школьные устои театральной постановкой. Вот и обсуждаем, что да как. А Дениса Андреевича взяли для солидности.
— Как легко вы умеете рассеять женские подозрения, Яков Кириллыч, — вздохнула Широкова. — Хорошо бы, если бы это всё было правдой!
— Танечка, — Гурьев укоризненно покачал головой. — Ну, разве можно сравнить вас – и какую-то школьницу? Вы – зрелая женщина, умница, вы очаровательны, смелы, неподражаемо изящны, и вообще!
— А вы – пошлый сердцеед, — нахмурилась Татьяна и шутливо шлёпнула Гурьева по руке.
То есть хотела шлёпнуть. Вместо шлепка получилось так, что её ладонь угодила точнёхонько в его ладонь и задержалась там гораздо дольше, чем позволяли даже весьма либеральные рамки приличий, принятых к соблюдению между молодыми людьми, пусть и коллегами, работающими в образцовом советском коллективе.
А ведь я в самом деле хочу повалять её как следует, удивился Гурьев. И непременно это сделаю. Ух, как я озверел-то.
— Кто это вас так умопомрачительно стрижёт, Яков Кириллыч? — с сожалением высвобождая тёплую узкую руку, вздохнула Татьяна.
Какая внимательная, подумал Гурьев. Советского человека по трём признакам определяют, дорогуша, — по зубам, часам и ботинкам. Ну, причёска и очки – сюда же, если имеются. Наверное, придётся наголо побриться. А, плевать.
— Личный парикмахер, — растянул губы в улыбке Гурьев.
— Вы настоящий ураган, — Танечка округлила и без того круглые карие глазки. — Как это вы так всё успеваете?
— Я просто никогда не тороплюсь, — со значением сказал Гурьев. — Никогда и никуда. Ни в каких ситуациях. Вот и весь секрет, Танечка.
