И у тебя будет возможность в этом убедиться, дорогуша, подумал он. Чёрт, да что со мной такое сегодня, а?!
— Мне пора, — вкрадчиво улыбнулся Гурьев. И вдруг нахмурился: – Секундочку.
— Что?!
— Ресничка, Танечка. Сейчас.
Он взял обеими руками её лицо и большим пальцем провёл по её щеке, — так, что Татьяна вздрогнула и поплыла. Гурьев показал ей заранее приготовленную ресничку и просиял:
— Ну, вот. Безупречность вашей утренней свежести восстановлена. Увидимся, Танечка.
Он развернулся и, оставив Татьяну едва ли не в прострации, направился на следующий урок.
Сталиноморск. 8 сентября 1940
Гурьев вошёл во двор синагоги, где Арон, сидя со сторожем Мотлом на скамеечке перед крыльцом, мирно, как ни в чём не бывало, смолил самокрутку. Увидев Гурьева, Крупнер поднялся:
— Шолэм, реб Янкель. Пойдём в шул, погутарим.
Он пропустил Гурьева впереди себя в пустовавший в этот час дня шул, сел рядом с ним на скамейку, крепко взялся руками за спинку впереди стоящего ряда сидений:
— Дело такое. Ты мне приглянулся, Янкеле. Поэтому я тебя предупреждаю – не ходи к Ферзю. Он тебя на гнилой базар разведёт, а потом велит перо тебе воткнуть. Ты даже испугаться не успеешь, сынок.
— Да-а?! — радостно удивился Гурьев. — Вот прямо такие новости?
— Ты что, не понял?! — рявкнул Арон.
— Ты на меня не шуми, дядя Арон, — улыбнулся Гурьев. — Незачем. Я тебя понимаю, и тревогу твою понимаю. Только не нужно.
— Ты кто такой? — тихо спросил Арон. — Всё-таки мусор ты, да? Нет, нет, ты не мусор. Мусоров таких… не бывает. Кто? Что за масть у тебя?! Что ж ты делаешь тут у нас, Янкеле?
— Я не мусор, дядя Арон. Конечно, не мусор. Даже не знаю, как тебе объяснить. Давай так. Не буду ничего объяснять. Это и будет самое лучшее объяснение. — Гурьев громко щёлкнул пальцами, едва заметно растянул губы в улыбке. — А то, что Ферзь выдал лицензию на моё убийство, мне страшно нравится. Потому что никому я ничего теперь не должен. Тебе – в первую очередь. Понимаешь, дядя Арон?
— Ты дурак, что ли?! — снова взревел Крупнер. — Я тебе человеческим языком говорю – не ходи к нему, попишут тебя, как кору берёзовую! Думаешь, вымахал в сажень, так море тебе по колено?! Он девку велел на хор поставить! Блядь портовую из неё сделать велел, а ты помешал! Ты думаешь, тебе это он так спишет?!
Ага, так он нелюдь, подумал Гурьев, чувствуя, как поднимается в нём ясная, звенящая, весёлая злость. Люблю нелюдь. Нелюдь можно и нужно истреблять. Мочить. Ах, как хорошо.
— Ну, это он напрасно. Вот совершенно.
— Да ты…
— Ты что, дядя Арон, боишься?
— Мне-то бояться нечего. Меня здесь никто не тронет. А вот тебя?!
— И меня не тронет.
— Да кто ты такой?!
— Смотри, дядя Арон, — вздохнул Гурьев.
Крупнеру показалось, что Гурьев вздрогнул. Едва заметно вздрогнул, словно изображение на простыне экрана, когда заедает лента в киноаппарате. Арон усмехнулся. То есть – хотел усмехнуться. И не смог. Хотел моргнуть – и тоже не смог. Хотел крикнуть, вскочить – ничего не вышло. Только глазами мог шевелить Арон Крупнер. Больше ничем.
Гурьев увидел, как кровь отлила у Арона от лица, как он побледнел – побледнел так жутко, как никогда, вероятно, прежде не бледнел в своей жизни, богатой всякими приключениями, в том числе и не слишком весёлыми. Он был из тех, кто никогда не бледнеет, а в минуту опасности краснеет от прилива крови к голове. Обычной опасности. Когда шанс, пусть крохотный, выкрутиться, обыграть костлявую, всё-таки есть. Не то, что теперь. И Гурьев кивнул – понимающе.
Он спокойно, медленно – на виду – протянул руку и достал иглу из шеи Арона. Крупнер, почувствовав, что может шевелиться, задышал бурно, закашлялся, схватился обеими руками за горло… Гурьев показал ему иголку:
— Вот так, дядя Арон. А ты говоришь – попишут, попишут.
— Что… это?!
— Это, дядя Арон, называется – потаённое искусство отсроченной смерти, — чуть обозначил улыбку Гурьев. — Я таких фокусов много знаю. А показал тебе это я не затем, чтобы тебя напугать, а чтобы ты не вздумал, чего доброго, бежать меня спасать и вытаскивать. Я сам себя вытащу, дядя Арон, как Мюнхгаузен, — за волосы. Откуда хочешь.
Крупнер долго смотрел на Гурьева. Потом закрыл глаза, покачал головой:
— Что ж это за масть у тебя такая, Янкеле?! Я про такую масть ничего даже не слышал.
— Просто не было такой масти раньше, дядя Арон, — вздохнул Гурьев. — Ну, что мы всё про меня да про меня. А что, все так Ферзём довольны? И никто на его место не метит?
— Этого я не могу тебе сказать, Янкеле. Не знаю.
— Ты узнай, дядя Арон. Пожалуйста. И шепни мне. А я уж тебя отблагодарю.
— Добре, — опустил голову Крупнер. — Добре.
— Ты на меня не обиделся, дядя Арон? — осторожно спросил Гурьев.
Крупнер поднял на него взгляд:
— Нет. И за науку спасибо, Янкеле. Только ты помни – на всякую хитрую задницу шняга с винтом обязательно находится.
— Не под этим солнцем, дядя Арон, — яростно улыбнулся Гурьев. — Не под этим небом, не на этой земле.
— Ты учти, Янкеле. Эта гнида какие-то гешефты с чекой имеет. Не с легавкой. Не знаю, какие, даже люди его не знают. Он и блатарей наших ссучил, перетряс и перетасовал, как хотел. Это тебе не сявка левая, не баклан какой.
О, подумал Гурьев. Авторитетный товарищ. Ладно, попробую купить эту нежить. На некоторое время. А потом – отрежу лицо и кину портовым собакам. Да. Отличная мысль. Просто штучная мысль.
— А ты давно завязал же, дядя Арон.
— Так и что?! Я всё и всех знаю, и меня знают. Только воевать с Ферзём никто не впряжётся, Янкеле. И если ты лажанёшься…
— Не бывать такому, дядя Арон.
— Ладно, — Крупнер, видимо, решился. — В эту пятницу. В ресторане «Якорь», в десять. Он там часто бывает.
— Не поздно? — усмехнулся Гурьев. — По-моему, Ферзь не меня, а тебя разводит. Тянет время. Для чего?
— Смотри, — проворчал Крупнер. — Смотри, Янкеле!
— Не волнуйся, дядя Арон. Спасибо тебе. Увидимся.
Гурьев поднялся и направился к выходу. Крупнер смотрел ему вслед ещё долго после того, как дверь за ним закрылась. А потом сказал, — сам себе, но громко:
— Дай Бог. Дай-то Бог, Янкеле, — увидимся.
Гурьев, выйдя из молельного зала, вдруг остановился и прищёлкнул пальцами – словно вспомнил что-то. И в два прыжка взлетел вверх по лестнице к раввину:
— Ребе? Вы позволите?
— Конечно, конечно, заходи, реб Янкель, — раввин привстал из-за конторки. — Случилось что?
