Склепов на погосте стояло десятка полтора, все очень старые, все со следами ликвидации культовой символики в двадцатых годах и все — со следами ее восстановления в девяностых: архиепископ Вологодский Митрофан славился неистовостью нрава и совершенно оголтелой честностью, — иначе не сидел бы он в Вологде, а давно получил очередное повышение и либо хлебный Екатеринодар, либо рыбный Шикотан. На погосте Кадуйского Погоста работы провели аккуратно и быстро: архиепископ, чья епархия разбогатела на поставках всей России разлитой в бутыли святой минеральной воды, халтуры не прощал. И нещадно пресекал слухи о том, что если бутылка — половинная, то и святость ее — половинная, если же вода еще и газированная — то святость в ней только 25 %, если сироп лимонный добавлен — то и вовсе святости не более как 12, 25 % — а это ж, извините за выражение, одна восьмая, это святой мерзавчик! За разговоры про святой мерзавчик на лимонных корочках отбывали вологодцы поднимать целину на остров Колгуев. Но кладбище в итоге содержалось в относительном порядке — несмотря на то, что весь его штат состоял из дряхлого сторожа и одноглазого могильщика.
В склепах, как известно, для могильщика работы обычно нет, но для сторожа она там есть всегда — когда упомянутый склеп кому-то оказывается нужен. Сырой октябрьской ночью усыпальница купцов второй гильдии Подыминогиновых, судя по всему, превратилась для местного сторожа в золотое дно. Каждые четверть часа появлялся возле сторожки ворот кладбища очередной посетитель и, видимо, не зная дороги через погост, стучал в окно. Ветхий блюститель порядка безропотно открывал тяжелый брус, которым были заложены ворота — несколько странно выглядело это при полном отсутствии ограды, ну да таков тут, вероятно, был заведенный порядок — принимал денежку и провожал гостя к купеческому склепу.
В половине первого ночи к воротам кладбища подъехала больничная каталка с чем-то плотно завернутым в рогожу, двигали каталку два амбала саженного роста, из числа тех, с которыми в темном переулке встречаться определенно вредно как для здоровья, так и для материального благосостояния. Тем не менее каждый из них вручил молчаливому стражу врат свой двугривенный, — видимо, местный эквивалент обола, — и оба были препровождены все к тому же купеческому склепу. С груза на каталке двугривенного не потребовали — то ли он уже свой путь в одну сторону совершил, то ли его тут за человека не считали. То ли — что наиболее вероятно — и то, и другое.
Хотя сторож вставлял ключ в замок склепа уже не меньше, чем тридцатый раз за вечер, с того ключа каким-то образом продолжала сыпаться вековая ржавчина, и замок скрипел так же нещадно в тридцатый раз, как и в первый. Амбалы перехватили свою ношу на плечи, скрылись во мраке, а сторож со вздохом повернул за ними ржавый ключ. Сторож знал, что ходить ему сюда еще до утра, но кто ж откажется от лишнего двугривенного? Он и сейчас сомневался, правильно ли пропустил груз на каталке без пошлины. Ну да ладно. Он-то знал, что в склепе купцов Подыминогиновых всяких мест много — на весь Кадуйский Погост хватит, да еще приставные места останутся.
Род Подыминогиновых был для Кадуйского Погоста тем же, чем для Москвы род Третьяковых, разбогатевших на торговле, кажется, мукой, или тем, чем стал для Хельсинки род Синебрюховых, варивший, говорят, пиво — Подыминогиновы были меценатами. Конечно, для проформы торговали они вологодскими кружевами, ворочали онежской ряпушкой, держали монополию на местную живицу и на канифоль, поставляли в Петербург лучшие овчины и готовые тулупы, — это не считая принадлежавших им многочисленных лесопилок: фанерщиками работники этой семьи считались лучшими на всю губернию. Однако эти торговые дела приносили купцам сравнительно небольшие доходы, иные же занятия, такие, как промысел онежского налима, были просто убыточны. Но не могли же Подыминогиновы ловить в Онеге одну рыбу и выбрасывать другую. Нет, деньги приносила им совсем оная отрасль, — были это, как читатель уже понял, молясины.
Молясинами на Руси испокон веков не торгуют; их, как иконы, можно лишь выменять — к примеру, на лошадь, на пару волов, а то и на деньги — в том греха нет, это ведь обмен, тут без цены с запросом и дела-то никто делать не станет. Подыминогиновы специализировались на самом лучшем варианте: офеня приходил к ним по Камаринской дороге, менял свой киммерийской товар на золото, серебро или — в крайнем случае — на ассигнации, а дальше, чтоб далеко не ходить, тут же мог прикупить пшеничной муки, кружев, кофейных зерен или других колониальных товаров, которые заказывались богатыми купцами киммерийского острова Елисеево Поле. Кадуйский Погост лежал немного в стороне от Камаринской дороги, многие офени этим перевалочным пунктом брезговали, предпочитая брать товар в Кимрах или уж собственно в Арясине. Но пять-шесть сотен клиентов из числа офеней у Подыминогиновых всегда было. А среди населения желающих выменять истинно благолепную киммерийскую молясину бывало когда в десять раз больше, когда и в сто.
К семидесятым годам девятнадцатого века денег Подыминогиновым стало девать просто некуда, а тут откуда ни возьмись — свалилась на Русь традиция коллекционирования: Третьяков в Москве, Боголюбов в Саратове, Рябушинские, Щукины, Морозовы и все прочие в разных других местах. Собирали меценаты в основном современную для них русскую живопись, хотя не брезговали и всякими Матиссами да Пикассами, не говоря про Гогенов и ван Гогов. Вологодчина, а уж тем более Кадуйский Погост, собственными Крамскими и Репиными похвастать не могла. Знаменитый миллионщик Сидор Павлович Подыминогинов свою коллекционерскую тему найти сумел. Сперва он, как и все предшественники, съездил в Париж, и Гоген ему не понравился. «Не похож» — сказал он. Зато к родным передвижникам душа его расположилась сразу — особенно к тем, которые разрабатывали сюжеты русской истории..
Если Третьяков покупал у Сурикова знатное полотно «Верхняя половина тела Ермака Тимофеевича покоряет Сибирь» — Сидор Павлович заказывал и покупал другую картину, где успешно шло покорение той же Сибири, но уже нижней частью тела Ермака. На укупленной Третьяковым картине Меншиков в Березове успешно прицеливался набить шишку о потолок. В Кадуйско-Погостянском варианте крыша просто зримо трещала, взламываемая встающим из кресла Меншиковым. Суворов не просто прыгал в пропасть при переходе через Альпы — он лихо съезжал на пятой точке куда-то вниз, и ясно было, что катится он не иначе, как с удовольствием. Ну, и других заказных картин у Сурикова Подыминогинов тоже купил немало. Потом купец умер, передав коллекцию второму среднему брату, тот — следующему, а младший в девятьсот десятом устроил в своем поместье передвижную галерею. Поскольку передвижники из моды к этому времени вышли, усадьба же, напротив, была весьма велика, то выставка просто передвигалась по ней — из правого крыла в левое, из левого в правое, и далее в том же порядке.
Переворот семнадцатого года сказался в России на всем, но меньше всего — на отлаженной столетиями работе Камаринской дороги. Самый младший из братьев-меценатов, Иван Афанасьевич, в то незабываемо жаркое лето перевернулся вместе с лодкой довольно далеко от берега Онежского озера, и стал тонуть. Утонуть ему ближние, конечно, не дали, но задохнулся первой гильдии купец основательно, и встретил новый, одна тысяча девятьсот восемнадцатый год законченным инвалидом-эпилептиком. К весне пришли революционные мужики громить его усадьбу с видом на Онегу; были при мужиках топоры, вилы и разные другие полезные вещи, даже такие, из которых стрелять можно, но случилась незадача — ни этих колющих и режущих предметов, ни самих мужичков, прознавших про неслыханное богачество купца-инвалида, с той поры никто уже никогда не видел.
