— Сплю я, понимаешь, сплю, мешки золота во сне вижу и дочку, Федору Миноевну. А хочет она, понимаешь, — это во сне, понятно, — хочет она замуж, и требует от меня, старухи, чтоб я не меньше чем быка ей нашла, да еще чтобы бык еще тот был бугай, никак не меньше, а то ей радости супружеские задаром не нужны. Федора, говорю, да уж честная ли ты? Я говорит, честная: если хочешь, отчет тебе писать буду на каждого мужика, да и слепки снимать могу в особо удачных случаях, торговать будет можно, редко, конечно, но попадаются очень выдающиеся светлейшие графы и князья… Те еще бугаи, говорит, мать, с тобою мне не тягаться, всех, понятно, не переброешь, но надо к этому как к сверкающей цели, чтоб не было мучительно больно за бесцельно пропитые роги… А то останешься бодатая, все-то тебе и радости, что телят потом пасти. Открываю я карты, что она сдала — гляжу, ну прямо девятерная приперла, потому как ход мой. Ну, объявляю: «Девять седьмых!» А надо мной мои гаврики только смеются; глянь, говорят, в масть, она у тебя вся синяя. Я гляжу — и правда, девятерная мне пришла, да только масть не красная и не черная, а синяя, и где у людей жлуди нарисованы, либо же там подковы, у меня — кукиши! Синие! Представляешь — туз, гляжу, козырный мне пришел, да только он — синий, кукиш посредине! Я виду ни ногой не подаю, карты сдали — так играем. Ход, говорю, мой. Они спорить не могут. Ну, решила я свои взятки отобрать, хожу в туза фигового — куда им деться? Они свои мелкие фигушки тоже сбр сывают. Я тогда я им короля фигового бросаю, марьяж у меня полный да валья ж при параде, они тоже скидают, но гляжу — кончились фигушки. Беру вторую взятку, готовлюсь им бабу фиговую, каменную, запузырить, так Ипполитка, подлюга, берет от злобищи канделябр и на меня идет: убивать значит, за мой законный выигрыш. Я тоже за жирандоль, и парирую. Подходит тогда рефери, говорит — брек. Ну, разошлись. Мне мой тренер полотенце в морду мокрое, а я уже чувствую — даже руль не поверну, на первом же серпантине врежусь. Сдаваться хочу, а он мне шепчет: мол, «феррари» что за машина, с тобою ли тягаться. Я усы подкрутила — кураж вернулся, ну, говорю, по новой давай — тащи еще дюжину — того быть не может, чтоб нас да на светлом пиве чужесра… чужесранец перепил. И пью. Но он тоже силен, бродяга, бежит к своему букмекеру — кричит: даю полтысячи мазу, гну, да вот еще гляди — утка, не фырчи, что карта фоска, важно, что синяя, ну, Бельмондо так Бельмондо — мне какая разница. Поспала еще, поспала, но дальше уж совсем какая-то чепуха.
Гаспар аккуратно записал очередной «СОН ЕВРОПЫ», не слыша в трубке гудков отбоя, отключил её: старуха опять уснула прямо у телефона. Сюжетными сны Европы не бывали никогда. Это был настоящий, бесконечный сон ее разума — порождал он, по известному закону художника Гойи, чудовищ. Но в прежние времена эти чудовища влетали в одно бобриное ухо, в другое вылетали. Теперь, когда Гаспар заносил их на бумагу, чудовища обретали самое долговечное из известных человеку бессмертий — письменное, точней, писчебумажное. Книгами и школьными принадлежностями в Киммерионе торговали одни те же лавки, принадлежавшие небольшой, но цепкой бумажной гильдии, как и мастерская по ручному производству бумаги, в том числе с водяными знаками, как и небольшой полиграфкомбинат, — и, конечно, гильдия эта давно приняла Гаспара Шероша в свои Действительные Члены, — он, как всегда, был не против. Во всех изданиях «Занимательной Киммерии» глава «Сны Европы» была наименее читаемой. Киммерийцы уже начинали сожалеть, что эту старую дуру с собой притащили. Могла бы и на Крите, или там Кипре остаться — мало ли чья она родственница. Но выгнать ее было невозможно, киммерийское гражданство ей даровали еще князья, — а как известно, архонт за князя не отвечает, при этом лишить гражданства никого без повода не может. Пока «Сны Европы» занимали лишь малую главку в знаменитой книге Гаспара, ее читатели в основном пропускали, не читали. Но и не изымали. Гаспару было разрешено много такого, за что с известного стеллерова быка Лаврентия, к примеру, шкуру бы спустили.
«ВЕРОИСПОВЕДАНИЕ» — бисерным почерком нацарапал Гаспар, а дальше пошел рисовать рыбок и птичек, тема была очень скользкая. «Надо бы понять, есть ли единое вероисповедание у бобров. Православными они быть не захотят, евреи их своими не признают, в триедские сектанты идут не от хорошей жизни, а бобры в Киммерии живут очень неплохо, даже безродные: за шкуру свою им у нас бояться нечего. Читать они как будто не умеют (хотя гласный в архонтсовете умеет наверняка), однако почему они так часто интересуются, кто кого убил — Кавель Кавеля, либо Кавель Кавеля? Это же не киммерийский вопрос, а русский — ради этого вопроса люди у Киммерии молясины покупают, на этом вопросе вся наша экономика стоит, нам не до него — покуда на молясины спрос есть. А спрос растет с каждым годом, офени даже стали на грыжу иногда жаловаться, а этого не было раньше. Впрочем, при Евпатии никто себе трех японских телевизоров за одну ходку тоже представить не мог. Раньше офеня что к нам тащил? Кофе. Чай. Муку на куличи. Изюм-коринку на глаза печеным жаворонкам. От нас — пушные товары шли. Семга. Лососина. Сиг. Ну, еще точильный камень. Безделушки резные. А теперь — одни молясины, да еще сами с рисунками приходят. Косторезы разбогатели. Предлагают мне звание Почетного Костореза. Приму: термос дадут бесплатный, из мамонтового бивня. Буду с ним на работу ходить, чтобы квас всегда горячий… Но все-таки: зачем бобрам знать: Кавель Кавеля, или наоборот?»
Гаспар Шерош, единственный в Киммерии Почетный Бобер, не знал ответа на этот вопрос. Не знали его и простые бобры, не почетные. Знали бы — не спрашивали бы. А во Внешней Руси с тем же вопросом мыкались не бобры, а люди. Ответа не предвиделось (хотя верующие знали, что по пророчеству ответ будет обретен внезапно, как «Дзын-нь!»). Спрос на молясины рос. Всё более высокими куличами могли похвастать на Пасху киммерийские хозяйки.
Гаспар достал из кармана два крашеных яйца — синее и желтое. Перекрестился, ударил одним яйцом об другое. Желтое треснуло. Гаспар очистил его, съел и снова перекрестился, а скорлупу спрятал — не забыть положить под иконы, как жена велела. Так в Киммерии делали всю пасхальную неделю. Жаль, запить было пока нечем — в Почетные Косторезы Гаспара обещали принять только на Красной Горке.
«Как время-то летит!» — подумал Гаспар, разглядывая двух золотых рыбок на монументе Евпатия Оксиринха. Именно золотой рыбкой в минойском слоговом алфавите записывалось слово «Виктория». Ну, а их у Евпатия было две.
Длинным свистком из верхней форточки размышления Гаспара были прерваны: жена ждала его к ужину. С грустью сложил академик записки. Как же много всего еще не было записано! Если бы старуха Европа не тратила свою жизнь на сны — она, быть может, успела бы кое-что записать.
Но дура она старая, эта Европа.
9
Владыко мой! К чему сии доносы? Что в них завертывать?
Николай Лесков. Соборяне
— Вам давно не говорили, что вы старый дурак?
Анатолий Маркович Ивнинг, уже скоро пятый год бессменно управлявшийся с делами Его Императорского Величества Личной Канцелярии, обращался с этой фразой к своему платному конфиденту уже третий раз за аудиенцию, так что Хохряков мог ответить точно: последний раз старым дураком его назвали минут тому назад десять, одна-две плюс-минус.
