Веденей за время этого монолога вполне взял себя в руки и ответил сразу.
— Мирон Павлович, вы это всё пятьдесят лет назад моему предшественнику тоже говорили? Слово в слово, или поменяли что-то?
Воцарилось молчание. Вергизов сцепил жилистые пальцы. Было ясно, что никак не ожидал он столь нахального отпора, да еще ответа на вопрос — вопросом. А Веденей оперся о стол, будто собираясь встать, и заговорил так же веско и неторопливо, как до него — Вергизов.
— Мои предки, Мирон Павлович, были гипофетами, толкователями сивиллиных пророчеств, еще в те времена, когда Тверь на Москву войной ходила. Мы кое-чему научились. Да, я православный человек, но я киммериец, я вырос на островах у подножия гор, с которых над нами всей тушей свисает Великий Змей. Он вообще старше человечества, а чего стоит его мудрость — вы мне сами показали. Муки чертей меня не волнуют нимало — особенно если тот, кто их мучит, в них же не верит. Это даже хорошо, что не верит: если вера не способна творить чудеса, то пусть неверие движет горами. Так что крою ваш козырь своим, и, думаю, он сильней: ни в какую вашу Россию я не верю! Именно поэтому понять ее умом — легче алгебры. Срок понадобится, ну, так затем я и вышел в дорогу. Работа как работа. Это на мужского парикмахера, на косторезчика нужно с десяти лет учиться. А на понимателя России — и в тридцать пять не поздно. Управлюсь как-нибудь. — Веденей залпом хлебнул кваса, и чуть не подавился слишком большим глотком.
Как нокаутированный, тяжко откинулся Вергизов к стене. Он медленно мотал своей невероятной головой, явно не зная, что сказать. Потом с трудом пробурчал:
— Вот тебе и гипофет…
— Гипофет! — не без гордости сказал Веденей, — Есмь гипофет! А пошлет Господь сына — и сын гипофетом будет. Сам я сивилл с двенадцати лет слушаю, и не скажу, чтобы совсем ничего в их речах не понимал. Хоть и темные старухи, а не глупее вашего Змея. Кстати, они на том же языке разговаривают. Разве мало пророчеств исполнилось, а? — Ну, исполнилось… — Одно только предсказание о «крысином короле» в Саксонии развязало нам руки, спасло Киммерию: мы заранее знали, что ровно через сто пятьдесят лет умрет Ленин! А канарский осьминог? Мы даже офеней предупредили, что ровно через сто лет будет денежная реформа, мы людям их кровные спасли! А что было с теми, кто нас не слушал? Когда в Венгрии стадами падали коровы и свиньи — не мы ли предупреждали, что ровно через сто пятьдесят лет убьют Джона Кеннеди? Послушали нас, как же… Тополевая тля в Швеции, рыбий мор у юго-запада Африки, а что через сто лет? Через сто лет ровно — постановление коммунистов о журналах «Звезда» и «Ленинград»! Бойкот московской олимпиады! Нам это все в Киммерионе, может быть, не очень и важно, но уж лучше бы нас слушали! Да, мы — скрывшая себя провинция, но мы вовсе не деревня!
— Ну, пошел, пошел… — попробовал угрюмо отбрыкнуться провожатый, но Веденей, закрепляя плацдарм, ринулся в дальнейшую атаку:
— Не надо нас пугать Россией, хоть мы и связаны с ней только узкой тропкой. Только много ли на Руси троп древнее нашей, Камаринской? Впрочем, мне на пути в Россию даже она не нужна, я кустами пройду, огородами. Не заловят меня, Мирон Павлович, я слово «корова» умею произносить и с двумя «о», и с двумя «а», и с двумя «у», а если нужно, то и с любыми другими звуками!..
Веденей, наконец, выдохся. Долгая, накопленная еще дома обида на весь мир, на Киммерию, на Россию, на городское начальство и ушедшую жену, на глупость сивилл и умничанье Мирона, наконец, нашла выход. Здесь, в лесотундре, никто не посмеет затыкать рот свободному человеку!
— Во зараза, — помолчав, неожиданно мирно сказал Вечный Странник. — Провинция, видишь ли, а не деревня. Был бы из деревни — гордился бы тем, что не из провинции. Ладно, понимай Россию. Только чур: как поймешь — так и мне, друг любезный, что-нибудь объясни. Очень интересно. Если не соврешь, то первым будешь, который… с понятием. Раньше-то в Россию просто верили, тем и обходились.
— А я вот не верю. И точка.
— Зараза! — повторил старик, как-то светлея лицом, если при его внешности такое вообще было возможно. — Слушай, может, и у меня не все остыло?.. — Он пошарил под лавкой, вынул две пыльных бутылки, покачал в руках.
— Кофе с коньяком… Налить бы во что? Веденей протянул руку. — Два надо разделить на два, Мирон Павлович. Как утверждает арифметика, в итоге — один. Означает это, что наливать ни во что не надо. Бутылка вам, бутылка мне. Вы пить из горлышка умеете?
Старец побежденно мотнул головой и отдал бутылку. Веденей ногтем открыл ее и отпил. Питье было холодным, однако…
— Мирон Павлович, это не кофе с коньяком, это коньяк с кофе. Но все равно спасибо, термос горячий, пейте.
— Это не коньяк с кофе, это я кофе так завариваю, — отругнулся старец, — так теперь уже не умеют. Не волнуйся. Такому зубастому, языкастому, как ты, может пригодиться.
Веденей ополовинил бутылку, отставил.
— Не выдохлось, смотри-ка. А вообще-то, Мирон Павлович, из нашего разговора следует, что можно бы вам на меня и не орать.
Старик ответил на старокиммерийском, притом одним длинным словом. Если бы пришлось это слово переводить на современное российское наречие, получился бы матюг на три строки убористого текста. После отмены цензуры любимое чтиво киммерийцев, газетка «Вечерний Киммерион», любила устраивать подобный практикум в родном наречии своим подписчикам. В принципе речь шла о выделительных органах Великого Змея и возможном с ними совокуплении с использованием того, к кому слово обращено, целиком всем телом и очень глубоко, но точного значения выражения не знал ни Веденей, ни один из тех кто на Киммерионском рынке, сохранившем древнее название «Накушатый», пускал это ругательство вослед вконец обнаглевшему покупателю: клюква ему, видите ли, не в полной мере морозом будланутая, семга ему, видите ли, не миусского засола, точильный камень ему, видите ли, рачьей клешней перешибешь. Веденей вытащил из вшитого под плащом кармана две таёжных галеты — ячмень пополам с кедровым орехом — и одну протянул Мирону. Тот сперва взял, потом отодвинул. Старик хотя и сверкал желтыми зубами, но галету боялся не угрызть.
— Размочите, Мирон Павлович, — сказал Веденей, в который раз откупоривая драгоценный термос. Старик оценил воспитанность гипофета, плеснул кваса в киммерийскую ладонь свою, макнул в него сухарь, потом сжевал, а остаток из пригоршни выпил. Потом спрятал лицо под капюшон.
— Ну, будет. Хочешь, ложись на лавку. Я посижу, покараулю. Веденей не заставил себя упрашивать. Отхлебнув хозяйского угощения, он свернулся калачиком и через минуту провалился в сон, где нашел себя в мире без очертаний, где лишь раздавались железные голоса: «Вон! Вон!» — но Веденей знал, что к нему эти голоса не относятся, и сон гипофета перешел в тот особый, глубокий, который бывает у человека после прогулки на чистом воздухе и умеренной выпивки, при условии хорошего здоровья, — а оно у Веденея было, иначе никто его в такой тяжкий и вредный поход не отрядил.
Между тем возгласы «Вон! Вон!» никакого отношения к сну не имели, они звучали наяву — тысячью верст северней сердитой головы Великого Змея. Там, в полярной тьме, на льду замерзшей реки Кары, совершалось безобразное избиение. Стая медноперых, железноклювых, двухголовых птиц гнала из Европы в Азию жалкое существо, облаченное в грязный, рваный, когда-то, видимо, кружевной саван. Наконец, существо это — не то вообще призрак — выбралось на азиатский берег реки, — судорожно цепляясь за кочки, оно поползло в тундру. Птицы немедленно прекратили преследование.
