Гликерия украдкой перекрестилась на образа. Других тостов, кроме исторических, дедушка не произносил уже две декады, пасьянсы в четыре руки с Федором Кузьмичом раскладывал и то не простые, а исторические. И покуда так — все хорошо. Гликерия перекрестилась еще раз — прямо на образок Лукерьи Киммерийской, покровительницы Киммериона.
Роман долго и подробно произносил тост, в котором объяснял вред свободы, бесполезность равенства и огромную важность братства, а потом торжественно объявил, что термос этот молодым дарится не как простой, а как исторический: из заветного клада в замурованном некогда (и некогда размурованном) катухе этот термос, этот бивень — последний. Гости торжественно выпили двойного миусского а потом пошли добавлять кто чем и вообще вести себя так, как разве что на свадьбе людям себя вести и простительно. День уже клонился к вечеру, молодым (которым, понятно, требовался отдых) постелили на полу в кабинете Гендера, поскольку там на окне штора самая плотная, что в белые ночи для отдыха важно), когда долетела с Академического Рынка на острове Петров Дом весть: бивеньщики бьют термосников! Потому как сказал же Роман Закаканцебойца, что бивень — последний. Бивеньщики ударились в слезы, их и без того сколько лет уже трясло от страха, что бивни в северо-западных болотах кончатся, новых-то мамонтов, поди, не плодится, а когда старые кончатся, чем жить простому бивеньщику? Термосники, мастера по изготовлению термосов из бивней, тоже хлебнув свою дозу на свадьбе у Варфоломея, слышали совсем другие слова Романа Закаканцебойцы — что последний не бивень (эти, наверное, еще есть где-нибудь пока что, в Африке хотя бы или в разных Индустаниях), а последний — термос; выйдет теперь указ, запрещающий употребление бивней на термосы, и чем тогда, скажите на милость, господа хорошие, чем тогда жить простому термоснику?.. Словом, пяти минут не прошло, как пошла на рынке драка, только и успели выскользнуть из толпы несколько бобров из рода Кармоди да Гаспар Шерош, — всех их приютила Академия Киммерийских наук, туда драка не доплеснулась. Бобров трясло, они лишь тихо пересвистывались, Гаспар же бросился к телефону спешно накручивать ноль: тут немедленно требовалась архонтская гвардия.
Времена настали другие, теперь гвардия по звонку такого важного человека приезжала сразу — тем более что драка шла прямо под окнами Академии. Бобров, минуту назад рифейскими соловьями свиставших от счастья, что выскользнули они из рыночной драки, немедля оформили как свидетелей и увезли на Архонтову Софию. Бивеньщикам надавали по мордасам за покушение на почтенных термосников, термосникам вложили того же товара и тем же способом за оскорбление уважаемых бивеньщиков. С бобров взяли подписку о невыплаве, ну, а зачинщиком все называли такую персону, произнесшую двусмысленный тост, что тронуть ее было никак невозможно, и дело оставалось замять. Да и какая свадьба без драки? Пьянка, да и все. Так что свадьба у Варфоломея с Христиньей получилась по высшему разряду, даже бесчисленная кандальная родня новобрачной — и та была довольна.
На всякий случай в «Вечернем Киммерионе» с большой научной статьей выступил академик Гаспар Шерош, и разъяснил, что когда-нибудь запасы бивней могут и кончиться, но на ближайшие тридцать поколений этого добра у Киммерии хватит; ну, а слух о запрете делать из бивней термосы даже опровергать не стали: все одно что обручальные кольца на свадьбы запрещать. Как, спрашивается, люди тогда жениться будут? С помощью чего? Простодушные киммерийцы посмеялись над своей же пьяной дракой и даже попросили снять с бобров подписку о невыплаве. Александра Грек смилостивилась, тем все и кончилось. И больше ничего существенного до конца своей долгой жизни (забежим вперед на пять-шесть дюжин лет) Варфоломей Иммер не украл. Не хотелось. Однако появились в скором времени у Варфоломея другие сложности в жизни, и о них рассказано в другой книге, — впрочем, тем же автором. Мною.
Тут бы этой главе и конец, да уж больно времена тогда на дворе интересные стояли — жаль переходить на другие темы. Поэтому, рискуя быть неправильно понятым, о тех временах еще расскажу ну хоть самую малость, хоть на самом донышке стакана покажу.
Времена стояли в мире удивительные и сами на себя не похожие, такие никакие Нострадамусу не мерещились, и даже Охромеишна блеяла всё про них неправильно. Один лишь во времена матушки Екатерины живший просветитель Григорий Кучеляба, чьи рукописи на старокиммерийском языке все до последнего листика сохранены в Академии Киммерийских Наук, — хотя не изданы, ибо не изучены (очень уж длинно писал просветитель, витиевато да к тому же с грамматическими ошибками), — один лишь он такие времена предсказывал. Бывал тот Кучеляба и в России, и с графом Пигасием Блудовым дружил, и Сувор Палинский необычайное вдохновение обретал, читая его труды. Но Кучеляба, за которым, говорят, все кому не лень в жизни гонялись, а не поймал никто, упокоился вечным сном на Новом Кладбище Киммериона, и ежегодно на его могилу в условный сентябрьский день относят от графа Палинского большой венок из альпийских цветов. Читавший труды Кучелябы граф ни с кем своим мнением делиться не привык, удалившись на Камень своего имени и воспитывая там очередного наследника для всероссийского престола. Гаспар Шерош все откладывал изучение трудов Кучелябы до будущего года, и получалось так, что будущее, хотя и предсказано еще в восемнадцатом веке, хотя и наступает — однако никому оно из тех, кому разговаривать охота есть, неизвестно. А кому оно известно — тем разговаривать о нем совершенно не хочется.
Может, и лишне поминать здесь Пигасия Блудова и ушедший вместе с ним в воды какого-то особого, Тёлкиного, что ли, озера невидимый город — Господин Великий Блудгород, но где-то его упомянуть нужно, ибо он лишь по виду невидим, а на самом деле есть — как есть Хрустальный Звон, Киммерия, главный выигрыш в государственной лотерее, царство пресвитера Иоанна, еврейский город Самбатион, демон Максвелла, сфера Шварцшильда, машина фон Неймана, закон Ньютона, принцип нейтралитета и жареный лёд. Да, все это есть, — а вот тебя, читатель, именно тебя, не отворачивайся, это я тебе говорю, это тебя, то есть именно тебя нет, ибо в тебя никто не верит (не только великий писатель Павич, но даже я, а я в своем существовании всегда сомневаюсь и при этом своем сомнении как при мнении останусь). Ах ты Господи, не Тёлкино озеро, а Телецкое, на Алтае вроде бы, там-то Пигасий Блудов, человек музыкальный, ибо всеми музами всесторонне одаренный, занимаясь таинственными поисками Абсолюта, свой град и утопил на ту же глубину, на которую вознесся над Уралом превыше даже Киммерии граф Сувор Палинский на своем родовом Палинском Камне, и вот так достигнуто было в природе новое равновесие: один граф ушел вниз на две версты, другой вознесся на две версты вверх, чем и доказано было торжество оного равновесия, о котором в своих утраченных работах писали великие алхимики Раймунд Лоллий и Роджер Бекон, а позже хотел написать знаменитый Гаэтано, граф Руджиеро, но не успел, ибо был повешен в Берлине в 1709 году. И многие другие тоже ничего об этом не рассказывают, между тем равновесие в мире, хочешь ли, не хочешь ли — а торжествует!
Граф Пигасий Блудов аккуратно присыпал песком последнюю страницу своей рукописи о жизни загадочной Киммерии, глянул в окно, кивнул проплывающей мимо стекол знакомой щуке, закрыл тетрадь. Нет, сегодня еще не пришел час вступить ему в повествование. Зря он еще в царствование государыни Елизаветы снаряжал неудачную экспедицию для исследования берегов Новой Земли. Зря писал романсы на два голоса. Зря открыл пять брожений — простое, спиртовое, уксусное, молочное и слизистое. Зря изобрел целых два новых способа засола сельди, зря, наконец, летал на первых аэростатах.
