— … Итак, необходимый срок нашего совместного с вами, государь Павел, исчезновения от глаз общества не превысит восьми, самое большое — десяти месяцев. И эти месяцы не будут для нас, особенно для вас лично, месяцами бездействия! Мы будем следить за ходом событий, находиться, можно сказать, в незримом их эпицентре, и одновременно вы, ваше величество, не боюсь этого слова, будете готовиться к принятию бремени высшей всероссийской власти! закончил Джеймс. — Выпьем же, государь!
К вечеру Павел, сунув немалую взятку в билетной кассе, купил два билета в купейный вагон до Москвы, на ночной поезд. В тот же самый час, отстояв очередь к другой кассе, Катя приобрела два билета от Свердловска до Томска в плацкартный вагон. И, наконец, Джеймс, напялив бифокальные, к тому же солнцезащитные очки, — в которых мало что видел, но маскировка нужна, — и старую ушанку, в третьей кассе взял два билета до Семипалатинска, общим вагоном, пассажирским поездом. Если кто-нибудь захотел идти по их следам, пусть копается — кто и куда уехал. Катя помогла Павлу упаковать все рисовое хозяйство Федора Михайловича, даже резцы, — а микроскопы для музея, для томского, как ей было сказано, уже выделил тамошний университет: Томск-то ведь как-никак — сибирские Афины! Собрала Катя мужу чемоданчик со сменой белья и прочим, что на ту неделю, которую он в Томске проведет, нужно, — а в осенние каникулы поедут они оба, Павел и Катя, к сводной Катиной сестре Веточке, Елизавете то есть, в Славгород.
Тем временем на темном и сыром берегу озера Шарташ Джеймс повстречался с очень бедно одетым дезинфектором в бакенбардах, который за истекшие часы стал лет на тридцать старше, то есть был уже не Александром Первым, а святым старцем Федором Кузьмичом: этот облик он приобрел совершенно неожиданно даже для самого себя, не прибегая к пресловутой формуле Горгулова-Меркадера, — он вкусил в свердловской пельменной настоящих сибирских пельменей с уксусом. Джеймс вручил святому старцу собственноручное письмо Павла для передачи Кате Романовой на шестой день после их отъезда и хотел дать еще тысячу-другую советских рублей лично от себя для нее же, но старец деньги брать отказался, сказав, что без крова и призора соломенная вдова не останется. Джеймс вспомнил о способностях собеседника, глухо возревновал без всякого на то повода и вернулся на Восточную в дом пятнадцать, где очень скоро выпили они с Павлом и Катей ту самую, заготовленную Катей бобруйскую бутылку, выпили совсем по-семейному, присели перед дальней дорогой, помолчали и уехали на вокзал, где Катя их покинула с поцелуями, а Павел и Джеймс, покурив за углом перонного туалета, в последнюю минуту нырнули в купейный вагон проходящего поезда на Москву. Проводник буркнул, чтоб шли в последнее купе, но Джеймс доверительно зашептал ему в седое ухо насчет того, что и проводникам жить надо, и водка дорожает, и мы же понимаем, как вам трудно, и вот, мол, тебе, отец, только не сажай ты к нам никого хотя бы до Перми, а если можно, то и дальше, но, отец, честное слово, больше не могу, свои, трудовые, кровные — и сунул в кулак проводнику четыре смятых трешки и рубль, тот руку в карман судорожно сунул и пробормотал, уходя в служебное купе: «Тогда в предпоследнее».
Прошли в предпоследнее. Вещей у них было всего ничего, только чемоданчик у Джеймса и побольше у Павла. Джеймс отпер трехгранкой окно, в купе было душно, и опустил раму ладони на две, отчего из открывшейся щели сразу ворвался ветер, поздний, осенний, сырой, запах шпал, холода, шум колес. Проводник подозрительно быстро приволок им четыре стакана чаю, когда Павел попытался два вернуть, презрительно на него зыркнул и хлопнул дверью. Джеймс выставил на столик к чаю еще одну бутылку коньяку, на этот раз хорошего и дорогого. Молча выпили и стали укладываться на ночь. Свет погасили, оставили синюю лампочку. Павел увидел, как Джеймс закурил в темноте, сам курить не стал, отвернулся к стене, решил спать.
А сон не шел никак, даже наоборот, от выпитого коньяку тревога какая-то возникла, нервная бодрость, неспокойствие. И куда это мы едем? — думал Павел. — Работа у меня приличная, жена хорошая, квартира лучше, чем у многих. Устроен я. На сберкнижке опять же восемь тысяч, деньги. И не хочу я ничего такого, ни корон, ни скипетров, ни дворцов, ничего не хочу. Но тут прапрадедовы гены взяли верх, «властитель слабый и лукавый», победитель Наполеона, святой старец Федор Кузьмич, шестом отталкиваясь, выплыл на плоскодонке из кровеносных недр и сурово вторгся в сознание праправнука. То есть как это ничего тебе не надо, — вопросил старец. Затем ли пять поколений тлел крошечный огонек истинного романовского рода, чтобы ты, боясь потерять восемь тысяч своих, на «Ниву» приготовленных, накрылся хвостом и лытал от престола, который я тебе, недоноску, завещал? Ты что, не видишь, ЧТО с твоей страной, да, да, не отворачивайся, с той самой землей русской, которой ты, а не кто-нибудь, ты, ты, настоящий хозяин? Ведь не потому в стране жрать нечего, что земля истощилась, даже не потому, что все негры-китайцы повымантачили, а потому что ты, хозяин! «Так уж прямо и я», — попробовал вяло отбрыкнуться от прапрадеда Павел, но понял, что защититься от собственной совести, оборотившейся этим самым старцем, которого он и портрета-то сроду не видал, решительно нечем. Однажды, пусть от страха, пусть только оттого, что пригрозили ему раскрытием его главной тайны перед заинтересованными и компетентными организациями однажды признав себя наследником верховной российской власти, взвалил он на свои плечи чудовищную ношу, которую не то что человеку, никакому Атласу не под силу бы нести, — взвалил ответственность за судьбу четверти миллиарда людей, за их голод, обворованность физическую и духовную, нищету умственную и телесную, за чудовищно низкий уровень жизни, всенародный алкоголизм, бесплодие женщин и бессилие мужчин, за каждую каплю березовской нефти, по бесхозяйственности и безразличию утекающую в Ледовитый океан, за каждую каплю донорской крови, сворачивающейся без употребления, за каждую минуту детства, украденную у школьников уроками лживых и бесполезных предметов, за предсмертный вой студента МГУ, каждого десятого из тех, кто, не сдавши экзамен в третий раз, кидается с восемнадцатого этажа, ибо отчисление грозит потерей надежд на нормальную нищенскую советскую жизнь; за сотни тысяч эмигрантов, выгнанных с родины страхом и голодом, за срамную олимпиаду с распродажей апельсинов среди лета, за Нобелевскую премию, со страху перед ядерными боеголовками врученную шведской академией проспиртованному вору и дегенерату, да мало ли еще за что в конце-то концов, какому бы Атласу все это горе четверти миллиарда людей снести, когда в те времена, когда он, как дурак набитый, за Геркулесовыми столпами торчал, все население земли было во много раз меньше нынешнего населения России!.. Чем исчислишь людское горе, кроме как числом самих людей?
И фер-то кё, как выражалась его любимая писательница? Ну, стану я императором, даже легитимным, как этот малопонятный и явно неслучайно попавшийся мне человек говорит, — ну, что я буду делать? Скажем, с колхозами? Куда деть всю эту нерентабельную, но тем не менее худо-бедно функционирующую систему, на воровстве главным образом основанную? Ведь ни образования у меня, ни планов ясных, вообще ничего! НЭП разве объявить, чтобы, как отец рассказывал, осетрина опять была? Так ведь она тоже краденая будет, а для того ли я страну в руки брать собрался, чтобы ее остатки тоже разворовали? А с партаппаратом этим самым что делать? Не истреблять же, не буду я у них эти методы брать, но ни черта же ведь не умеют делать, только блины с коньяком жрать в крымских санаториях, да друг друга подсиживать, да лекции по бумажке, да головою кивать! Что я, серый, им дам? Не возьму я их себе, хоть и преданными будут, как собаки последние, лишь бы им икру в пайке оставил! Не оставлю!.. А все-таки делать с ними… кё? Павел, очнувшись, открыл глаза и посмотрел на неслышимо спящего Джеймса. То, что он увидел, после всех ночных мыслей даже не испугало: разведчик, беспредельно утомленный трехнедельным напряжением, видимо, потерял контроль над собой, всплыл в воздух и висел сантиметрах в двадцати над койкой, свесив руку и тихонько пожевывая все еще горящую у него в зубах сигарету. «Надо бы забрать-погасить, загорится еще», подумал Павел, но Джеймс не дался, повернулся на другой бок и сигарету не выпустил. Сверхъестественные способности спутника объяснял себе Павел причинами естественно-научными, в духе журнала «Огонек», в духе статей о знаменитой чуть ли не на весь мир Бибисаре Майрикеевой, у которой, говорят, правительство поголовно лечится. Нет уж — Павел вдруг ощутил внезапный прилив сил, — не буду я у нее лечиться! Только вот стану царем, как все это уничтожу, и магазины каштан-березковые, и закрытые блинно-коньячные санатории для партначальства, — а за все курортные сезоны-сафари в Африке для их детишек папань отвечать заставлю, кто это там на советские, на русские деньги слонов в Кении поистреблял в свое удовольствие, никаких мне дворцов не нужно, напишу заявление, чтобы дали мне простую квартиру в две, ну, в три комнаты, портрета своего ни на рубле, ни на копейке чеканить не дам! Землю всю раздам и сам первый пахать пойду! — Впрочем, эта мысль Павла отрезвила, понял он, что пахать вряд ли будет. Но уж и привилегий он себе никаких не назначит. И мантию на коронацию наденет самую грубую, из сукна солдатского, что ли, из парусины синей, пусть думают, что хотят! Из общедоступной, короче, материи! И никаких чтоб в государстве безгодунедельных дворян!.. Впрочем, как же без дворян? На кого еще может опираться монархия, как не на дворян?.. Новых печь Павел категорически не собирался. А старых… старых, надо думать, всех перерезали. От этой мысли проснулась у Павла новая волна бешенства, даже заботу о разыскании дворян решил он оставить на потом. Нет, ничего больше и никому из этих мучителей России не будет! Никаким неграм, кстати, больше ни спичечной коробки!!! Хватит с нас албанцев, китайцев, румынов, югославов! Всех других тоже видали… в гробешнике! К чертовой бабушке все колонии, со своим дайте управиться, и так валюты ни гроша нет, все партаппарат проел, да и нефти-газа на себя еле-еле! Где ее, валюту, взять? Нет, точно начеканю золотых денег, не олимпийских жульнических, а полновесных, чтоб в любом сельпо звенели!.. А колонии можете себе забрать, расхлебывайте этот Афганистан сами!
