Софья вернулась в спальню. У постели на столике возвышались папки с вырезками, мальчик, видимо, весь вечер их сюда таскал. Мальчик тактично отсутствовал, что сейчас Софье было приятно, она не могла придумать, как ему элегантней давать чаевые, валюту на них тратить было очень жалко. Слыхала она, что в Непале можно чаевые карандашами давать, но то ли возьмут здесь карандаш, как валюту, то ли нет, да и не прихватила она из России достаточно карандашей, не до того было.
Сразу поразило Софью то, что папки были заготовлены лично для нее, притом очень давно: надписи на внутренней стороне каждой обложки ясно сообщали, что данный экземпляр подобран до востребования лично Софьей Федоровной Романовой, в морганатическом браке — Глущенко, и подбор материалов начат полтора года тому назад, то есть тогда, когда она еще и Брокгауза-то не распотрошила! Не жалея средств, неведомые доброжелатели вкладывали в папки даже не копии материалов, а подлинные вырезки. На обороте первой же из них Софья обнаружила цветное изображение значительной части некоей хорошо загорелой девицы, которая эту самую свою часть тела демонстрировала так, чтобы у зрителя и мысли не было о девственности. Софья, может быть, даже покраснела бы, но не умела. Вырезка была из журнала, издаваемого на немецком языке почему-то в Норвегии. Но обратная сторона загорелой девицы содержала не что иное, как давнее интервью с теткой Александрой, Софья слабо знала язык, толком ничего не поняла. Но приятно, что и старухе кто-то уделил внимание. Девять десятых вырезок было, увы, на непонятных языках, но по-русски читала Софья свободно, и французский тоже помнила. И видела Софья огромный интерес мировой печати к Романовым, то есть к своему крайне правому делу.
Сперва Софья поискала: нет ли каких-нибудь специализированных изданий у русских монархистов. И сразу наткнулась на прихваченные скрепкой листки брюссельского, не очень типографского на вид журнальчика «Правофланговый». Здесь опять-таки с первых же строк немыслимыми помоями окатывался распреподлый масон Александр Первый, лицемерно вместе со своим прихвостнем Кутузовым делавший вид, что воюет с Наполеоном, а на деле употребивший все силы, чтобы корсиканскую падлу спасти: ведь всем известно, что к вящему посрамлению веры Христовой Наполеон собирался восстановить синедрион, объявить себя Мессией, собрать евреев и повести их на полное искоренение христианства. Александр не только затравил св. Фотия, в миру Павла Спасского, не только задушил дарование Аракчеева, но и пора вообще разобраться с его личностью, а был ли Александр в действительности Александром, а если был даже, то воистину ли Романовым? Ведь еще в 1776 году, за тринадцать месяцев до рождения Александра, государь Павел Первый произнес свои великие слова: «Я желаю быть лучше ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое» — и уехал от жены в Гатчину, и тринадцать месяцев с ней не виделся, так что отцом так называемого Александра Первого был, конечно, кто-либо из жидов, масонов, конюхов, либо всех сразу. Но вот уж зато что было совершенно точно известно рубакам из «Правофлангового», так это то, что весь 1795 год государь провел буквально не сходя с ложа государыни, ибо ждал с часу на час кончины матушки Екатерины. Ну, потом жена родила ему единственного законного сына, грядущего императора Николая Первого, ну, еще через четыре месяца августейшая мамаша приказала долго жить, царь Павел снова возжелал быть лучше ненавидимым за правое дело и на ложе к супруге более не восходил ни единого раза, так что самый младший сынок, Михаил, был опять-таки зачат при помощи цельной масонской ложи старошотландского обряда во главе с кем-то из гнусных просветителей-русегубителей. Вот посему-то и запретил государь Николай Первый, лишь взошел на престол в 1826 году, все масонство как таковое, чем и отметил пятидесятилетие исторического желания своего отца быть ненавидимым за правое дело.
Следом за листиками из «Правофлангового» была приколота ксерокопия ответного письма американского, временно живущего на Гаити, ученого, профессора Освальда Вроблевского, — копия была даже заверена у нотариуса. Вроблевский популярно излагал брюссельским журналистам историю своих интимных отношений с их матерями, между тем отказываясь самих брюссельцев признавать своими детьми. Еще он приводил точные справки: в ночь с какого на какое число, — и не в ночь вовсе, а сразу после обеда, во время которого было подано немало соленых лимонов и ананасов на гарнир, был зачат государь император Александр Павлович его августейшими родителями, какие способы применялись для такового зачатия, и многое другое интимное, о чем прилагал Вроблевский показания семи очевидцев оного зачатия, заверенные у нотариуса. Далее была приколота крошечная вырезка из газеты «Новая русская мысль», извещавшая с глубоким сожалением, что брюссельский журнал «Правофланговый», стоявший на позициях умеренно-ортодоксального монархизма, прекращается в связи со скоропостижным инфарктом, постигшим редакцию. Софья не совсем поняла, почему нет продолжения, и стала перебирать другие вырезки.
Южноамериканский литератор, которого солидный журнал рекомендовал как «лучшего среди лучших русских эссеистов Южного полушария», обращался прямо к будущей императрице Софье Второй, призывая немедленно ввести в России старое правописание, звательный падеж, официальное обращение «премноговозвышенный», а в дальнейшем глаголицу, двуперстие и ограниченное в правах новгородское вече. Напротив, третьеволновый литератор почему-то считал, что всякие попытки хулить живопись величайшего из русских художников Ильи Даргомыжского — святотатство по отношению к России, а уж если вспомнить, что Даргомыжский в своей фамилии твердого знака не ставит, то вообще всякая попытка реставрации старого правописания и Романовых исходит от жидомасонов и клеветников России. «Вестник Русского Студенческого Слова о полку Игореве» в ответ на всемирную дискуссию о Романовых печатал обширные выдержки из неизвестной статьи дореволюционного русского философа Василия Сеземова о пользе дремания во время ловли раков на острове Валаам — над этой публикацией потешался монреальский «Соглядатай» и в знак протеста против нее печатал полный, не подвергнутый цензуре текст канадского национального гимна.
Голова Софьи распухла: русская зарубежная печать возмутила и обидела ее всем, чем могла обидеть, — Софья и без того умела обижаться на что угодно, а тут — тут и в самом деле было на что обидеться. К примеру, почему, если уж ее, Софью, кто-то и упоминал, то непременно сразу же начинал от нее чего-то требовать, признавал ее «при условии»? Она-то ведь никому условий не ставила. Ее-то права на русский престол были безусловными, это же ребенку ясно.
Почему-то больше всего обидел Софью ее собственный портрет в журнале «Шпигель», снабженный корректной подписью: «Ее Императорское Величество Софья Вторая». Надпись такого содержания Софья по-немецки вполне разобрала, но какое право они, помещая этот портрет, имели вообще свой журнал печатать на немецком языке, а не на понятном русском, или, на худой конец, на французском? Софья не знала о том, как аккуратно вынуты из ее папок все листочки с малейшими упоминаниями имени Павла Романова, ее единокровного брата, ибо лично предиктор Клас дю Тойт грозил всеми казнями египетскими всему цивилизованному миру, если Софья Романова с подобными материалами познакомится раньше времени. Марсель-Бертран Унион нечаянно упустил только рисуночек геральдического щита с портретом Павла, но его Софья увидела до пресс-конференции, а после нее, слава Богу, эту мерзость начисто забыла.
