Канцлер проигнорировал подобострастную руку князя, легко, без посторонней помощи, впрыгнул на переднее сиденье ЗИПа; скомандовал шоферу:
— В Смольный!
Шофер был привычный, его собственный: за неделю перелета, по приказу царя, сюда доставили всю канцлерову свиту и еще усилили охрану. Откуда-то из-под арки Генерального штаба вынырнул десяток бронированных, с мигалками, князь влез в задний ЗИП, и кортеж, привычно петляя, куда-то понесся. У Шелковникова было такое впечатление, что для поездки в Смольный нет вовсе никакой нужды петлять вокруг Александро-Невской лавры, трижды носиться по Лиговке, — да и соседняя Голштинская, как теперь называли улицу Марата, должна бы сперва заасфальтироваться, а лишь потом соваться под колеса канцлерскому ЗИПу. Словом, час петляли, наконец, выгрузились у бывшего Института невинно-благородных, другой резиденции голова-губернатор, даром что две должности занимал, все никак не мог себе подобрать. Да и лысину не замаскировал ничем: дурные все это вызывало мысли, и про себя Шелковников уже объявил этой лысине строгую головомойку с занесением, скажем, на завтра, как говорил замечательный актер в кинофильме, который крутили по первому каналу в день коронации.
В кабинете Шелковников сел прямо за стол, в хозяйское кресло, и лишь потом удивился — надо же, поместился!
— Ну-с, отчитывайтесь, — канцлер надел очки.
Электросильный, чувствуя себя гостем в собственном кабинете, чудес находчивости не проявил. Он смешался да и брякнул худшее из возможного:
— Может быть, сперва отужинаем?
Канцлер бровью не повел, достал из кармана золотой георгиевский портсигар, расщелкнул, воткнул в икру золотую ложечку и протянул князю:
— Угощайтесь, если нет терпения. А мне тем временем — отчет. У вас на него неделя была.
Князь нашарил какие-то листки, принял портсигар, присел на краешек стула.
— Все меры к поимке святотатственного преступника…
— Какого святотатственного? Это который у вас баржу с прикола увел? Похвальный поступок, хотя старушек мог бы и не трогать, мы бы, если так уж надо, их бы культурно выслали. Но, с другой стороны, с точки зрения закона, так ли уж были необходимы для нужд Российской империи старушки? Я вас спрашиваю! Отвечайте, князь!
— Да нет, в смысле бюджета социальных программ как раз наоборот, они все пенсионерки были со льготами и надбавками, но по конституции…
Шелковников потрясенно разинул рот.
— Какой конституции?
Князь чуть не выронил портсигар — он не знал ответа.
— Ну, Российской…
Канцлер встал и прошелся к окну, потом к двери, потом к столу и встал прямо перед князем, судорожно теребящим золотую ложечку.
— Да будет вам известно, — Шелковников против собственной воли заговорил с интонациями Павла, — что никакой конституции в России нет и, Бог милостив, никогда не будет! Конституции нужны юным и невинным западным демократиям, а российской державе, древнейшей в Европе, она — как севрюге подойник! Вы мне не кивайте на Саудовскую Аравию, никакая у нас не теократия, — хотя царь и глава церкви, он в ее дела не вмешивается. А демократятиной пусть Штаты балуются, им еще триста лет до своей империи подрастать да подрастать! Вы что, историю Рима не читали, милейший? Вы совсем зеленый, да?
Князь не читал истории Рима, он мало что вообще с младших классов начиная читал, он глядел кино, притом одну только порнуху, ну, еще если уж очень что смешное — про Ильича и больше ничего. Ну, доклады, бывало, еще с трибуны зачитывал. А почему демократии не нужен подойник?
Шелковникову севрюга приплыла в голову потому, что икру он сунул губернатору как раз черную, самому ему ни на какую даже глядеть не хотелось.
— Ладно, это вы еще усвоите. А пока что где телевизионщики: здесь или в центр поедем? Лучше бы здесь, дел у нас с вами!.. — канцлер подумал и провел рукой не по горлу, а над головой: дел, значит, имеется выше головы; пальцы предательски дернулись, но он спохватился, темени себе не посолил. Иди там знай, в какую ложу входит князь, но ясно, что звание у него не особо высокое, иначе б ему на злосчастный крейсер плевать было, да и кабинет был бы давно в Зимнем. Канцлер еще раз осмотрел стены. За спиной главного кресла размещалась большая окантованная фотография: только что коронованный Павел спускался со ступеней Успенского собора, государственно сверкая очами на зрителя. Хорошая фотография. Пусть Елена с нее портрет поганцу Даргомыжскому закажет, можно будет в своем кабинете в Большом Кремлевском повесить. Лик Павла как-то успокоил канцлера, и Шелковников только поторопил князя: мол, где камеры, в прямом эфире выступать буду. Электросильный обрадованно помчался орать на подчиненных, камеры прибыли; покуда их ждали, канцлер успел прочесть так и не донесшему ложки до рта губернатору длинную лекцию о том, как вести себя с бунтовщиками: непременно речь свою начинать со слова матерного, не стесняясь этой первичной силы, на которой Русь-матушка спокон веков стояла и до скончанья веков простоит. Князь был рад, что хоть по этой науке ему ничего читать не надо, он еще с детства ее крепко выучил, ничего не забыл, а уж насчет того, как правильно гаркать, — то наилучший способ только что продемонстрировал сам Шелковников.
Прибыли телевизионщики, что-то прицепили к канцлерскому лацкану, только-только успели включить камеру, как помолодевший на двадцать килограммов барон Учкудукский хряснул кулаком по чужому столу, и его лицо заняло весь экран петербургского канала.
— Господа трудящиеся! — начал он. — Мне выпало счастье быть первым инспектором, присланным в град Петров лично от нашего государя. К вам обращаюсь я, друзья мои, жители славного града, я прибыл к вам, чтобы напомнить: не может Петербург быть городом прославленным только в прошлом, он и в будущем должен становиться все более и более прославленным! Именем государя Павла Второго…
Обновленный Шелковников мчался по стремнине чуть было не утерянного за нервными событиями последнего времени красноречия. Петербуржцы сидели, прикованные к телевизионным экранам, а в дальнем углу собственного кабинета корчился на козетке светлейший князь Электросильный-Автов и с ужасом глядел на канцлера, говорившего чисто как по-написанному, — он, князь, так никогда не сумел бы и не сумеет, в импровизациях не силен был князь, даже в матерных, за то в Москву и не допускался. Он только ждал конца речи, чтоб выскользнуть и позвонить в Эрмитаж: пусть распаковывают сервиз Екатерины, не запасной, тот уже пококали, а главный, тащат в Таврический, вызывают поваров и готовят прием для высокого гостя. Князь наивно полагал, что канцлера можно обольстить пищей телесной. Он ведать не ведал, что это только раньше Кремль в наказаниях довольствовался обычной плеткой, ну, розгами свежими. Теперь нерадивым предстояло испробовать железного кнута.
Тем временем стемнело, хрупкий лед, покрывший часть Финского залива, в лучах охранных прожекторов засветился радугой, а пограничные воды до самого Ревеля, никем не охраняемые и не нарушаемые, погрузились в черноту. Лишь очень непонятный по форме корабль, по длине почти с полдириозавра, сейчас пробивался с севера, из Ботнического залива, куда случайно попал, пытаясь взять курс на Кронштадт. По исходному статусу этот корабль не имел права нигде причаливать к материку, но вполне мог ошвартоваться у острова Котлин, на котором предок нынешнего русского царя на подобный случай запасливо основал крепость Кронштадт. Да и не корабль это бултыхался в Ботническом, а простое долбленое бревно, но не какая-нибудь осинка-березка, а настоящая бывшая калифорнийская секвойя, и командовал ее небольшим экипажем знаменитый норвежский путешественник Хур Сигурдссон. На коронацию русского царя бревно опоздало, но визит вежливости нанести никогда не поздно. Причина опоздания была уважительная, пришлось Южную Америку огибать, не пролезала секвойя в Панамский канал, а тут еще прямо посредине Балтийского моря незадача приключилась.
