И вдруг — на тебе. Припирается одутловатый тип, глаза бегают, Авдея пистолетом под ребра тычет, орлами на погонах сверкает. И объявляет, что вместо маршала будет здесь хозяйкой их сиятельство княгиня Ледовитая, собирается она тут праздновать помолвку с принцем Иваном Павловичем Романовым. Обслуга стала звонить в Москву, в психушку, им самим пообещали психушку. Обслуга обалдела: что ж, теперь и советской власти нет, при живом-то маршале?.. Милада проявил находчивость. Чуть упомянула горничная Светлана Филаретовна маршала — сразу приложил палец к губам, а потом из указательного и среднего правой руки с теми же пальцами левой сложил решетку, помахал ею в воздухе. Маршал в клеточку сразу стал никому не нужен. Да здравствует княгиня Ледовитая!
Милада заперся в кремлевском кабинете и впился в документ, купленный для него бывшим шефом у шеф-повара всемирного общества «Кришние люди». Дача пропащего маршала! Двойные стены, подземные лабиринты, бункеры, шахты, система противоракетного упреждения, садовые танки, лоси, профильтрованная река, девять статуй муз на главной лестнице, разная живопись, которую, судя по документам, вывез какой-то крупный советский чин из Парижа после его занятия Красной Армией в 1815 году — тут было от чего развесить слюни бедной, увядшей хризантеме Миладе Половецкому. Отчего такую жемчужину не положил к себе в карман Сухоплещенко, чем она хуже Останкинского молочного комбината? Неужто не простая эта жемчужина, а какая-нибудь кривая? Тоже неясно, кривые жемчужины вещь еще какая ценная! Может, неладно с дачей что-нибудь? А может, Ванька-то, хоть и дурак, а царевич, шансы на престол имеет? Вот ведь счастье дураку… Себя Милада дураком не считал, он тихо смирился с хризантемной судьбой: нет счастья для того, кто не дурак. А для того, кто дурак, — есть. Впрочем, счастье и Ваньке сомнительное: как он с этой Татьяной… То есть Татьяну… Милада подумал, что вот могли бы эту работу его самого вместо Ивана заставить исполнять — и его затошнило. Он набил в защечные мешки по полдюжины незрелых плодов фейхоа, чтобы тошноту отбить, и снова углубился в тайны дачи. Куда там Парагваеву с его квартиркой, такого и в Кремле нет: где тут, спрашивается, ручные лоси?
Не видал Милада в Кремле и садовых танков. На плане дачи такой один был обозначен, хотя в действительности давно исчез. Подметил это один Авдей Васильев, конюх, ему, как шпиону, все замечать полагалось, но раз уж исчез не только танк, но и владелец дачи — отчитываться не перед кем, а новый владелец, авось, со своим танком прибудет. Чего-чего, а танки в России есть.
Царь между тем в понедельник собирался быть уже дома. Потому на всю подготовку Татьяниной помолвки имелось двое суток. Словом, только-только подруг оповестить, выпивку завезти, плов приготовить: без этого блюда праздник для Милады был бы немыслим; за коронацию хоть и дали орден, а плов сделать не допустили, вот и вышла коронация не по высшему разряду. Жаль, артист умер, которого к Парагваеву обычно звали, придется старые записи слушать, а над ними царский дневной секретарь колченогую слезу лить будет. Напоить его сразу… Милада углубился в список приглашенных, помечая, кого упоить сразу по приезде, кого попозже, а кого еще до выезда из Москвы, — трезвым Милада предполагал оставить только себя, раз уж царь в отъезде. Жаркая страсть к царю заполняла все существо Милады, он никогда и никому не говорил о ней, но за огнем в глазах не уследишь, сестры-подруги мигом поняли, что вовсе не служебное рвение движет Миладой в царских делах, и язвили за Миладиной спиной. Ну, ничего, думал Милада, всажу им в желудки по первой, авось, не очень-то поязвят. Пусть скорее перепьются, пусть забудутся, тут и радость, и безопасность, обе государственные.
В пятницу с утра из Москвы поехали микроавтобусы с выпивкой, холодильники с закуской, звуковое оборудование, цветы для невесты из Ботанического сада, а букет алых роз для жениха Милада никому не доверил, сам настриг в Кремле, все шипы щипчиками из личного несессера удалил. Хорошие розы, «Иль де Казанлык», надо бы белые, но белые ректор Военно-Кулинарной академии срезал раньше, варит из них особое варенье для канцлера. Ну, тут не попрешь. К вечеру дачу запрудили кремлевские люди, почти столько же, сколько было там своих у Ивистала. Но планы межстенных и подземных ходов имелись только у Милады. Люди Ивистала спрятались, как при старом хозяине. Новые люди занялись обустройством завтрашнего праздника. Милада так и сказал — «обустройством». Это значило: чтоб завтра бардак был культурный.
Из людей Ивистала затребовали одного — глухонемого садовника, чтобы пьедестал бесстатуйный обсадил чем-нибудь цветущим. Садовник понимающе поклонился, к утру личный маршальский газон сиял броским сочетанием желтых нарциссов и черных тюльпанов. Праздник это или наоборот, садовник не знал, но решил, что всегда может доказать: тюльпаны совсем не черные, а темно-темно-фиолетовые, а нарциссы ну прямо канареечные. А если все-таки наоборот, так тюльпаны почти-почти черные, а нарциссы затем, чтоб их еще черней сделать. Садовник так запутался, что забыл о том, что он глухонемой, и представлял, как все докажет на словах. Но он, увы, и вправду был глухонемой.
Утром к Истре отчалила из Москвы официальная кавалькада. Татьяна с ранья была в пятой алкогольной форме, быстро набирала шестую, а жених, много пить не умевший, скучал. Он глазел в окошко ЗИПа, не замечая ни лопающихся на ветках почек, уже сливающихся в молодую зелень, ни синих гвардейцев, выставленных вдоль всего пути следования, он не соотносил этого контраста синей полосы и зеленой с тем, о чем не знал, — что именно такого цвета национальное знамя цыган. Иван этого не знал и вообще нынче ничем не интересовался, так вчера Татьяна его умотала. Не до сексу ему было. Фильм бы сейчас какой-нибудь, комедию, про Ильича и Феликса, с дракулами. И болела голова.
У колченогого Толика в следующем ЗИПе голова не болела, ему на дорожку Милада сунул кассету с голосом покойного певца, и «Гонит ветер опять листья мокрые в спину…» вновь звучало «для Толика, да, для Толика…», в уголках глаз Толика стояли слезы, он понимал, что стареет, скоро выйдет в тираж, как Милада, а там, глядишь, ждет его жалкое прозябание, наподобие засидевшейся в девках Сары. Поднявшись в должности до поста дневного секретаря императора, на дальнейшее продвижение он надеяться не мог, разве что с Миладой, не дай Бог, что-нибудь случилось бы. Он, по колченогости своей, был умней других подруг и воздушных замков не строил. Строил он себе дачу в Хотькове, где собирался на старости лет, когда император новый будет, писать мемуары-разоблачения о теперешнем. Пока что Павел был уличен им только в страсти к морским конькам в аквариуме, но они и самому Толику нравились. Он дал слово, что у него на даче тоже такие будут.
Ворота усадьбы стояли нараспашку, охрана умело маскировалась и пейзажа не портила. За воротами просматривалось длинное шоссе-аллея, в конце, между жирафообразных, еще по-весеннему раздетых деревьев куда-то сворачивающая. А там, куда дорога сворачивала, что-то виднелось, отныне это были наследственные, в далекой древности пожалованные князьям Ледовитым хоромы, последняя представительница какового знатного рода въезжала сюда не простого шмона ради, а для официальной помолвки с великим князем Иваном Павловичем Романовым. Великим князем, кстати, царь — хоть и нехотя — но сынка утвердил. Впрочем, лишил права передачи титула по наследству, как это уже случалось у Романовых, даже у младших, хотя они потом и брыкались. К тому же в Богородске Московской губернии отыскался сводный брат у самого царя, не без греха был покойный Федор Михайлович, царствие ему небесное, умелец-резчик по рису и знатный собаковод-спаниелист. Мамаша этого брата начисто отрицала факт сожительства с Федором Михайловичем — точь-в-точь Алевтина, и тоже с лица полная грымза, — но генные анализы твердили свое. Павел и этому Петру Федоровичу Коломийцу пожаловал титул лично-великого князя и даже фамилию поменял на Романов-Коломиец, послал именной перстень «из желтого металла» и на том успокоился. Если уж приходилось что-то жаловать, то Павел с легким сердцем жаловал такое, что денег не стоит, а по выдаче титула получатель прочие блага обретает сам, как сумеет. Великий князь Петр Федорович работал упаковщиком на Обуховском ковровом комбинате, получив титул, он даже не сменил места работы. Лишь адреса на упакованных коврах стал надписывать другие, и вместо подписи оттискивать жалованный царем перстень. Большего он не хотел, на жизнь ему теперь хватало, а местожительством он был и раньше доволен. Однако же к помолвке великий князь Петр Федорович своему приемному племяннику послал полсотни красных ковров с лебедями.
