Изъяснялась она туманно, с налетом неопределенности, который заставлял думать, что не свою, а чужую жизнь описывает. Нурия рассеянно жевала хлеб. При этом, хоть и говорила с подчеркнутой отстраненностью, взгляд ее беспокойных черных глаз словно просвечивал меня насквозь. Порой — кто скажет, как часто это в жизни случается? — испытываешь ощущение, будто очутился в новом, незнакомом месте, где краски слепят, а свет какой-то не такой. Люди разговаривают так стремительно, что слов не успеваешь разобрать, на проводах расселись чудные птицы. Все, что тебе рассказывали об этих краях, никак не соотносится с тем, что видишь. Здесь играют по другим правилам. Именно такое ощущение я испытывал в обществе Нурии. Мне не хотелось ускорять ход событий и слушать откровения о собственной жизни, поскольку они могут быть расценены как вступление к неизбежному роману. Я не хотел казаться ей «интересным» и не желал, чтобы она казалась «интересной» мне. Пусть эта встреча — встреча удивительная и неожиданная — идет как идет, ничего не означая.
Принесли закуску. Раньше я собирался спросить Нурию, как получилось, что мы одновременно оказались в музее Миро, но потом передумал и о почтовой открытке не заговаривал. Я все больше и больше убеждался в том, что она не имеет к ней отношения, во всяком случае прямого. Тем временем моя спутница покуривала, рисовала на бумажной салфетке каких-то зверушек, а потом заговорила об Уэльсе, вспомнив, как поехала туда на каникулы с приятелем — альпинистом, роман с которым сошел на нет уже через несколько дней, проведенных в пабе в ожидании, когда закончится дождь.
— Знаете, это был настоящий образец культурного шока, — пояснила Нурия. — И не только для меня, но и для моего альпиниста. Он оказался в ловушке. С одной стороны — я и мой, в ту пору весьма средний, английский, с другой — местный люд. Англия мне понравилась, по крайней мере Лондон. Если, конечно, не считать погоды — и впрямь ужасной. Правда, первые полгода мне даже дождь был по душе. Сидишь дома у камина, читаешь романы, жуешь диковинный шоколад. Там его целая куча сортов. Пьешь мутный чай. Славно было сидеть в темноте у огня и слушать, как в стекла дождик колотит. По мне, была во всем этом — понимаю, что может показаться странным, — какая-то экзотика. Но всему свой срок. В какой-то момент я заскучала по Испании, по Пиренеям, по солнечному свету и свежим фруктам. В Англии все фрукты на один вкус и запах. Запах хлопчатобумажной пряжи.
Вместе с другими девушками из Испании и Латинской Америки я снимала дом в Финсбери-парк и работала официанткой в винном баре рядом с Аппер-стрит. Знаете, наверное, такие новомодные заведения? Черные мини-юбки и белые рубашки. Шик. Там я впервые увидела, как пьют в Англии. Как холодный снобизм сменяется постепенно полуосознанным обыкновенным свинством. Я научилась отшивать этих болванов, а заодно начала распознавать коренной недостаток английских мужчин, которые не умеют поддерживать сколько-нибудь серьезной беседы, даже если выпьют не так уж много.
— В таком случае что же вам понравилось в Лондоне?
— Там ощущаешь себя в центре событий, как и в Барселоне, только в большей степени. У Барселоны есть стиль и многообразие, а у Лондона — широта, масштаб, объем. Мне нравилось быть в центре чего-то большого, огромного, как… чудовище, которое растет на твоих глазах. И еще мне нравилось в одиночку бродить по Хэмпстед-Хит, заходить в такие районы города, где я никого и ничего не знаю. Я садилась в метро, ехала, допустим, в Бетнал-Грин, гуляла там два-три часа, пока не окажусь на улочке, о которой никогда не слыхала. Потом отыскивала автобусную остановку либо станцию метро и возвращалась домой в Финсбери-парк. Лучшее в таких приключениях — непредумышленность. Анонимность.
Местами Нурия произносила свой монолог без малейшего акцента, словно заранее выучила наизусть. Речь ее текла бегло, но порой возникало ощущение, что она про себя взвешивает эффект, который могут произвести ее слова, — прежде чем выговорить их, Нурия поджимала губы. Она продолжала монотонно делиться лондонскими воспоминаниями, не забывая о еде. Время от времени, пережевывая вязкое мясо либо цепляя на деревянном блюде очередной кусок, она посматривала на меня.
— Удивительно, — вдруг оборвала она себя. — Я всегда мечтала попутешествовать в одиночку по пустыне. Эти страннические мечты посещали меня с раннего детства. Представлялось мне, например, что оказываюсь я в совершенно безлюдном месте, и что-то, какой-то предмет, какое-то существо указывает на то, что оно принадлежит мне, и только мне, — плетеный браслет на песке, кошка, растянувшаяся на цветущей ветке одинокого дерева… Или, наоборот, дерево засохло, и сохранилась одна только эта, совершенно невообразимая в пустыне, цветущая ветвь. Не всегда пустыня оказывалась песчаной. Порой это могла быть пустошь. Или болото с низко нависшими над ним серыми облаками. Такими, как в Англии. Мне кажется, в Лондоне, в районах с такими названиями, как Баркинг, Хокстон, Далстон, Сток-Ньюингтон, я тоже чувствовала до некоторой степени, что бреду по безымянному месту, и лишь одно остается неизменным и общим — я, лично я, шагающая под серыми небесами. И ноги несут меня в неведомом направлении.
Суп подали в простой фарфоровой супнице, которую официант поставил ровно посредине стола. В густом супе, приправленном мелко поколотым фундуком с коньячной добавкой, плавали большие куски морского черта. Какое-то время мы молча предавались чревоугодию. Потом Нурия заговорила вновь:
— Да, так насчет вашей почтовой открытки. Диковина какая-то (кажется, это любимое ее слово), но кое-что мне в голову приходит. Когда я впервые увидела вас в галерее, разглядывающим ту картину, еще до того, как вы заговорили со мной, словом, первое, что мне пришло в голову, — где-то мы встречались. Честно говоря, я даже собиралась поздороваться, только никак не могла вспомнить, где же именно нас познакомили. А потом целый день мучилась вопросом, виделись мы раньше или мне просто показалось. Ведь правда же это чувство, будто ты знаешь человека, который тебе нравится на вид, — обычная иллюзия? Но я-то ей не подвержена. Для меня это очень реальное чувство и очень… особенное. — В данном случае она употребила это слово в его испанском значении: личное, частное. — Так что, когда там, на крыше, вы подошли ко мне и заговорили, я, знаете ли, испытала нечто, очень похожее на облегчение — хоть одному из нас достало смелости наплевать на дурацкие условности. Раньше такой уверенности относительно незнакомых людей я не испытывала. Да и сейчас наверняка не стоило признаваться в этом. Никому не следует, а женщине в особенности, так откровенничать на первом же свидании.
— Вот уж не знаю, — неопределенно промычал я. — Может, это больше похоже на самозащиту? Меньше говоришь — меньше рискуешь.
— Возможно. У сдержанности есть свои преимущества. Но я-то хочу сказать, что с вами мне не надо играть в сдержанность, потому что, повторяю, у меня сразу возникло ощущение, будто я нашла нечто, некогда забытое. Смешно, правда?
— Я как-то не задумывался над этим. А в музее решил, что вы именно тот человек, с кем мне назначено свидание, по той причине из всех посетителей мне больше всего хотелось встретиться с вами.
Хоть тут сказал правду.
