– Напомни синьору Морелли, чтобы он сделал уборку, – продолжает отец.
Я аж сел в постели и невольно заулыбался. В иные, хотя и очень редкие моменты меня просто поражает, насколько крепкая связь сохранилась у меня с родителями, несмотря ни на что.
По субботам отец обычно водил меня в Детройтский институт искусств. После занятий в рисовальном кружке мы бродили по залам, ели гамбургеры в кафе, а под конец неизменно возвращались к гигантскому полотну Каналетто,
[21]
занимающему всю стену. Это сцена воскресного утра в старом итальянском городке, с сотнями людей, совершенно разных по характеру: одни спешат по своим делам, другие толкутся на центральной площади под небом, затянутым дождевыми тучами, сквозь которые только что пробилось долгожданное солнце. Каждую неделю мы выбирали из этой вечно снующей толпы несколько новых персонажей и принимались изучать их лица, пытаясь представить, кто куда идет, чем зарабатывает на жизнь, кто бы гонял на игрушечных автомобилях, а кто бы мастерил с нуля стереоаппаратуру, живи он в Детройте.
Человек, которого мы называли синьор Морелли, изображен в правом углу площади. Собака тянет его в одну сторону, ребенок в другую. У него изможденно-счастливый вид. Мы с отцом всегда считали, что дома у синьора Морелли царит полнейший кавардак. Даже не знаю, почему он полюбился нам больше других.
– Ну и как Детройт? – спрашивает мать.
В ее голосе не слышно ни осуждения, ни даже беспокойства обо мне – только грусть, а грустить она может как о себе самой, так и о чем угодно другом. При всех ее опасениях, она отнюдь не застрахована от ностальгии.
– Детройт как Детройт, – говорю я тихо, ощутив внезапный прилив любви к родителям. – Мрачный, заснеженный, загазованный, весь в руинах.
– Бирмингем тоже в руинах?
– Не знаю, не видел. Когда я приехал, было уже темно.
– Обедать будешь «У Ольги»? – спрашивает отец.
– О! – восклицает мать.
– Непременно, – отвечаю я обоим.
– А в «Мини-Майкс» не заглянешь?
– Идиот, его давно снесли, – гавкает мать.
– А, ну да, – вздыхает отец.
Сегодняшний вечер, мне думается, не обещает быть у них мирным.
– Будь добр, позвони брату, – просит мать.
– Для чего, мам?
– Ты ведь и его оттуда вырвал.
Я поморщился. Мать почти никогда не говорит подобных вещей. И почти никогда меня не обвиняет – по крайней мере, в глаза.
– Он не захочет со мной разговаривать.
– А ведь он так тебя любил! Да и сейчас любит.
Это единственная фантазия моей матери, с которой ей никак не расстаться. Она понимает меня не хуже других, но этого понять не может – или не хочет. Ей просто неймется помирить нас с братом.
– Не буду обещать. Посмотрим.
– Позвони.
– Пора спать, – говорю я и со вздохом откидываюсь на спину. – Устал. Я вас люблю. Помашу от вас ручкой «Эврису».
– Береги себя, Мэтти, – напутствует отец.
– И будь умницей, – присовокупляет мать. – Позвони жене.
– Ах, да, спасибо, что напомнила.
Она чувствует мой вымученный сарказм и смеется.
– Спокойной ночи, Мэтти.
Родители не будут звонить Лоре. За те без малого пять лет, что они ее знают, им так и не удалось наладить с ней теплые отношения, в чем, вероятно, есть и моя вина. Я кладу трубку, выключаю свет и закрываю глаза. Мне неуютно. Мне неспокойно. Зато я начинаю чувствовать, что смогу заснуть.
Убитых детей Снеговик обычно одевал в их прежние одежды. Он проделывал это с аккуратностью взломщика, старательно заметающего следы: заботливо заправлял им рубашечки, вытирал личики. Ему не удалось скрыть легкую анальную дисторсию
[22]
у двух-трех жертв, но, как полагают в полиции, он их не насиловал. А бывало, даже обрабатывал неглубокие раны бактином и накладывал пластырь.
Интересно, можно ли вот так, убивая, освободиться от того, что тебя мучает? Если да и если потому он и остановился, значит, он еще где-то здесь и ездит на новой машине. Интересно, что он сделал со своим «гремлином»?
Воспользовавшись лампой, я разом выстроил призраков по стойке «смирно», вытащил телефонную книгу округа и плюхнул на колени. Перелистнул букву «Д» и, помедлив, раскрыл на «Ф». Я не готов еще звонить Терезе, не готов даже узнать, что не смогу ее найти.
В Окленде – ни одного Спенсера Франклина.
Хватаю справочник большого Детройта и обнаруживаю полторы страницы Франклинов: Сол, Спэнки, Стэн. Спенсера нет, правда, есть некий С. Франклин на улице Древа Радости в восточном Детройте. Сейчас без четверти два ночи. Набираю номер.
– Пасторская справочная служба, – отвечает бодрый женский голос.
Пару секунд я молчу. У меня больше ни одной зацепки, звонить больше некому.
– Сэр, если вам нужна помощь, то Господь…
– Простите, я не туда попал. Надеюсь, я вас не разбудил.
Кладу трубку и продолжаю сидеть как истукан. Наконец, погасив свет, ныряю в постель и уплываю в сон, отметая на эту ночь воспоминания о том мгновении в том злополучном году, когда все заградсооружения, защищавшие мою жизнь, рассыпались в прах и мое детство, подобно мифической Атлантиде, кануло в небытие; вздыбились волны, подхватили меня и понесли к дому. По томительному кругу протяженностью не в одно десятилетие.
1994
С утра я планировал начать обзванивать всех Франклинов по очереди, выискивая родственников, но, осознав, что на одно это у меня ушел бы целый день, я хватаю справочник и с ходу открываю на Джоне Гоблине. Не знаю почему, но я был уверен, что он там будет. В книге указан его адрес на Уэнди-лейн, которая, если мне не изменяет память, начинается сразу за речушкой, напротив дома его родителей. Помимо адреса указано также имя его жены – Коринна.
Я даже не раздумываю – звоню и все. Отвечает Коринна. Я прошу Джона. «Сейчас», – говорит она. В паузе слышатся детские голоса вперемешку с мультиками, затем трубку берет мужчина. На мгновение я ощущаю себя хулиганом, который не успел убежать, позвонив в дверь. Говорить я не могу.
– Алло! – повторяет мужской голос.
«Ух-ух-ух!» – чуть было не заухал я по-совиному, но вовремя опомнился. Я же не входил в пернатую команду Джона.
– Джон, это Мэтти Родс.
В трубке молчание, вздох, затем:
– Мэтти Рой? Тот мальчишка с машинками,?
