В кабинете царила мертвая тишина, только несдержанный Аполлинарий крякнул, переваривая новые веяния. А железный замполит чеканил:
— Ставлю задачу. Мы с Пифагором Пафнутьевичем берем на себя финансирование исследований. Аполлинарий отвечает за размещение лаборатории и материально-техническое снабжение. А ты, Иерофант, обеспечиваешь физическое прикрытие и следишь, чтобы ни арабский шейх, ни еврейский банкир, ни какая-либо другая сволочь не перекупила этих «инфузорий-туфелек». Отвечаешь головой! Все, время болтовни закончилось, работаем по-серьезному!
Досье
Объявление
Организация продает человеческую рассаду в торфяных горшочках и в земляных ящиках.
Человек — культура многолетняя. Произрастает в различных климатических зонах. Требует регулярной органической подкормки. Неприхотлив. Относительно устойчив к ДДТ и прочим ядохимикатам.
Оптовым покупателям предлагается скидка.
Администрация
Глава тридцать вторая
Гайавата из полка Игорева
— …Это есть всем известно, что Генри Уодсуорт Лонгфелло делал свое творчество в период XIX столетия — семь веков позднее того, как была сделана «Сага об армии принца Ингвара». Этот факт делает нам вывод о хронологическом приоритете «Саги об армии принца Ингвара» перед «Сагой о Гайавате». Второй факт есть в том, что господин Лонгфелло есть не только поэт-романтик. Он есть также талантливый переводчик…
Доктор Ван-Гуттен выглядел именинником: сегодня — ЕГО день! Он решительно оседлал кафедру, втиснув с собою и переводчика. Переводчик был все тот же — рыжий, объевшийся глистов, дистрофик. Он тяжко страдал от непосильного лингвистического напряжения, в то время как докладчик победно обозревал собравшихся в зале светил русской филологии.
Созерцал светил и мающийся за столом президиума доктор Зорин. Ведь наказывал же паразитам: чтобы все, как один, — в отутюженных костюмах, при белых сорочках и галстуках! Так нет же! Академик Заметеля приперся в каком-то немыслимом свитере, член-корреспондент Добрый Лев красовался в попугайски-пестром «Адидасе», а подающий надежды доцент Славик напялил футболку с надписью «Соса-Cola». Чисто водопроводчики!
— Я делаю фундамент на этом факте и на другом факте, что все две саги делают тождество морфологии и лингвистики. И сделав такой фундамент, я делаю гипотезу, что уважаемый Генри Лонгфелло не есть автор, а есть гениальный переводчик «Саги о Гайавате». К нему в руку попало незнакомое глобальной филологии литературное произведение, которое было сделано на старом русском языке за семьсот лет ранее…
Но особенно в этом академическом таборе выделялась профессор Татьяна Путятишна. Свою ученую главу она увенчала бархатной шляпкой с черной вуалью и россыпью каких-то сухофруктов поверху. При этом Путятишна, кажется, чувствовала себя Клеопатрой.
— Вы сделаете для меня вопрос: которым образом незнакомый старый русский автор мог сделать произведение относительно американских индейцев? Тут я делаю вам напоминание, будто кланы викингов и кланы старых россов имели обоюдную духовную интеграцию. Это есть известно, что династия норманнского принца Рюрика делала правление Русского государства от времени конца IX века и до времени XVI века включающе…
Правый глаз переводчика, согласно еще Куалу-Лумпурской традиции, был изукрашен огненно-алым писяком. Казалось, этим писяком, словно прожектором, рыжий толмач освещает аудиторию, которой сообщает, едва поспевая за неутомимо стрекочущим оракулом:
— Эти факты делают мне позволительным сделать такую убедительную гипотезу. Во время начала II тысячелетия Новой эры один незнакомый русский бард сделал участие в экспедиции викингов на американский континент. Сделав достижение американского континента, он сделал знакомство с культурой и историей индейской цивилизации. А во время, когда русский бард сделал возвращение на Россию, он сделал эпическую «Сагу о Гайавате»…
Сидя на сцене и пропуская всю эту чмошную белиберду мимо ушей, Зорин тосковал безмерно. Ему бы сейчас в баньку хорошую закатиться! Или запереться с Венеркой в кабинете. Томясь, он перевел взгляд на висевшую по стенам галерею чинных портретов. Гоголь, Лермонтов, Александр Сергеевич… Классики, основоположники, ареопаг отечественной словесности.
И тут с портретом Чехова стало твориться неладное. Прямо на глазах облысело лицо, исчезла куда-то благородная докторская бородка. Сверкнув в последний раз, растворилось бесследно пенсне, за ним и весь лик автора «Чайки» дрогнул и непонятным образом размылся. А вместо него на холсте нарисовался собственной персоной Пифагор Пафнутьевич. Глянул на Зорина орлиным взором старого энкавэдэшника:
— Я тебе, Жорин, так шкажу. В человеке, Жорин, вще должно быть прекрашно. И душа, понимаешь, и мышли, и обмундирование. Ошобенно, ежли человек этот шлужит палачом: ш него — ошобый шпрош. Вот иж тебя, Жорин, палач хороший получилщя. Такая вот дишпожиция!
Кивнул поощрительно (так держать!), взял откуда-то вяленую тараньку и заколотил ею о золоченую раму.
А слева и справа от него, вытесняя поэтов и драматургов, на портретах проклевывались совсем не поэтические физиономии: Вольдемар Мышонкин, депутат Гайдышев, переводчик сонетов Аполлинарий… Вот на месте Федора Достоевского образовался Администратор с каким-то странным — обожженным, что ли? — лицом. Он кинул Зорину обреченно:
— Все-таки вы убили его, этого художника! А ведь он был молод и так талантлив…
Зорин за своим столом застыл и скукожился. Потому что с портретов на него взирали повесившийся однокурсник Игорь Анисимов, лесной царь Сан Сеич, изверившийся детдомовец Фабиан… А вон в соседней раме проявилась женщина с гордо посаженной головой и лицом нефритовой богини. Бросила, глядя мимо:
— Нет, не тебя! Это совсем другого человека я любила и пыталась уберечь. А его подменили такой вот игуаной!
Портреты оживали. Они улыбались, грозили, подмигивали. Кто-то кричал негодующе, кто-то заговорщицки нашептывал, кто-то молчал, отвернувшись. Но вот в самой ближней раме, сменив многомудрого баснописца Крылова, возник не человек, а корабль.
Зорин вздрогнул. Гармоничные линии, плавные обводы… Ну, конечно! Это же то нерожденное судно, которое так мечтал создать старший конструктор и Шкипер Денис Зорин!
Корабль ожил и начал приближаться, разрезая гордым форштевнем вскипающую пеной стихию. В чинный конференц-зал ворвались грохот перекатывающихся валов и порывы яростного норд-норд-оста.
На палубе, на самом баке стояли два человека. Военный с погонами капитана первого ранга и какой-то штатский чмошник, лысый и низкорослый. На лацкане пиджака, выбившегося из-под раздерганного ветром плаща, золотился маленький лауреатский значок.
Мужчина был Зорину незнаком. Зато знакомым — до пятнышка на плече, до дырки в левом кармане, в которую вечно проваливалась мелочь, — оказался этот бесформенный плащ. Зорина передернуло. Так вот кто таскает теперь мою хламиду! И корабль, мной задуманный, тоже, стало быть, он сотворил? А сейчас, надо полагать, вышел на испытания? Да чтоб ты на дно пошел со своим корытом, ворюга проклятый! Согласно закону Авогадро!
