— Как очутился в Суздале? — спросил воевода, подойдя к рабу. — И что делал там?
— Ничего не делал, прокорм искал. Убежал я от хозяина. Домой хочу, в Сурож.
В его речи был сильно заметен греческий выговор.
Александрит наконец справился с затычкой, выплюнул обрубок.
— Все это — дьявольский обман! — провозгласил он.
— Что — все? — посмотрел на него воевода.
— Все, что вы по обычаю считаете добром…
Душило зажал александриту рот.
— Боярин, если хочешь его расспросить, спрашивай. Не то я опять закляпаю ему пасть.
— Ладно, — сказал воевода, — с челядином в пути разберусь. А с этим богумилом что мне делать?
— К митрополиту его, — предложил храбр. — А?
— Зачем он митрополиту? Георгий ему даже уши не надерет. Прогонит.
— Зря я его вез, что ли? — возмутился Душило.
Александрит усиленно закивал в тисках храбра. Воевода пообещал:
— Расскажешь все честно, отпущу без ущерба. Знаешь его? — Он показал на раба. — Душило, освободи ему говорилку.
— Этот человек привез нам серебро, — бодро ответил александрит.
— Для чего вам серебро, если проповедуете отказ от имения? — осведомился воевода.
— Презренный металл нужен сомневающимся и некрепким в вере, — потупился александрит. — А также тем, кто еще не знает истины.
— От кого серебро?
— Он не сказал. Меня это не удивило. Наша вера привлекает многих.
Воевода промычал нечто неразборчивое.
— На словах-то что передал? — тряхнул пленника Душило. — Сдается мне, за просто так серебром не разбрасываются.
— На словах? — александрит втянул голову в плечи. — На словах сказал…
Душило повторил встряску.
— …чтоб община настраивала градских людей и смердов против епископа и крещения. Только он опоздал… немного. Епископа убили.
Пленник упал духом, догадавшись, что теперь воевода может не сдержать обещание.
— С вашей помощью, — угрожающе произнес боярин.
— Нет. Нет. — Александрит затрепетал. — Это все волхвы! Мы ни при чем.
— Ни при чем? — мрачно усмехнулся Янь Вышатич. — Слыхал я, как волхвы рассказывают про бога из преисподней. Зачем язычников морочите? У них вера простая, дремучая, ваши побаски они все равно переврут на свой лад.
Воевода безнадежно махнул рукой.
— Дай ему коня, Душило. Пускай убирается.
— Коня? — Храбр поковырял в ухе, проверяя, не ослышался ли.
— На лодью жеребца все равно не втащишь, — объяснил боярин.
— Не отдам коня, — буркнул Душило. — Я за него две гривны заплатил.
Янь Вышатич сходил в шатер, вернулся с увесистой кожаной калитой. Душило поймал ее одной рукой.
— Здесь пятнадцать гривен серебра. За коня и за службу.
— Другой разговор, — удовлетворился храбр.
Кмети сняли с александрита узы, посадили его на коня и хлестнули по крупу веревкой. Жеребец взвился и унес седока в гущу леса.
Споро погрузившись в лодью, дружина отплыла. На берегу осталась не нужная больше однодеревка. На дне лодьи под кормовой палубой куковали на привязи Гавша и его челядин. Несколько дней, пока не остался позади Муром, узников не трогали.
В Муроме тоже сидел посадник князя Святослава. Свою дань здешние люди отправили в Чернигов еще месяц назад. Град, стоявший среди непроходимых чащоб, зато на перекрестье речных путей, удивительно быстро богател торговлей. Янь Вышатич торговлей не интересовался. Воевода не стал бы задерживаться тут и на полдня, если б не память о святом князе Глебе. Языческая мурома по сию пору не желала креститься и не принимала епископа. Первого своего князя с епископом муромляне выгнали из града. Глеб построил себе жилище за городом и молился там о вразумлении язычников. Через два года на пути к Киеву его убили люди Окаянного Святополка. Тело бросили между прибрежных колод. Потом не могли найти его целых пять лет. А сыскали — ахнули. Юный князь казался спящим. В округе рассказывали, что часто видели в том месте столпы света и слышали блаженное пение.
На берегу Оки в бору князь Глеб поставил церковь Всемилостивого Спаса. За полстолетия храм обветшал. В нем изредка служил старый подслеповатый поп, которого привез в город Святославов посадник. Янь Вышатич прихватил попика в неурочное время и отвез к Спасу на Бору, велел петь молебен святым страстотерпцам Борису и Глебу. Хотя поп сбивался и пел невнятно, боярин остался доволен. От души помолился святым защитникам Руси.
Отплыв от Мурома, воевода приказал поставить пред собой на палубе повинного кметя и раба. От двухмесячного сидения в узах Гавша осунулся и пожелтел. На своего челядина вовсе не глядел, сторонился.
— Веруешь ли во Христа? — приступил к дознанию воевода.
— А если нет? — исподлобья посмотрел Гавша.
Боярин на мгновенье задумался.
— Разуверился? Это бывает… с дурнями. Для каких нужд тайно послал своего челядина с серебром в Суздаль?
— Не посылал я.
— Врешь. Раб уличен послухом — богумилом из Суздаля.
Воевода быстро развернулся к челядину.
— Ходил ли перед тем в Ростов либо Ярославль? И был ли послан с наказом к волхвам? Отвечай, не то велю бить.
— В Ростове был, — помявшись, пробормотал челядин. — С наказом от хозяина. От него.
Он кивнул на Гавшу.
— Ах ты пес смердящий! — выплюнул тот. — Кто твой хозяин? Кто тебя посылал? Знать ничего не знаю. Не раб он мне, боярин. В Чернигове пришел ко мне, попросил взять в полюдье. Серебром заплатил. А кто ему и что наказывал, того не ведаю.
— Это не так, — возразил челядин. — Он купил меня на торгу в Корсуне. Откуда у меня серебро, чтобы платить за что-то? И зачем мне ваши волхвы? Я хочу домой, в Сурож.
Гавша шагнул к нему и ударил связанными спереди руками. Челядин упал, прижал ладони к разбитому носу. Кмети усмирили Гавшу кулаками.
— Интересно, — молвил воевода. Он оперся о борт лодьи и смотрел на реку, размышляя. — Когда послух и обвиняемый не могут между собой согласоваться, следует применить испытание железом. Дабы выяснить, кто из них говорит правду.
Он повернулся к узникам. Гавшу от его слов передернуло. Челядин наружно остался спокоен, но воевода подметил в его глазах тревожность.
— Так же следует поступить в том случае, если послух — раб. Испытываться железом должен обвиняемый. Однако испытание не будет чистым, если подвергнуть ему тебя, — сказал боярин Гавше. — Ты и так виновен в убийстве отроков. Будет трудно разобрать, в чем уличает тебя Божий суд. Посему будем испытывать раба.
