Из-под мохнатых бровей на воеводу вдруг глянули недобрые глаза. Янь Вышатич нагнулся вперед, быстро спросил:
— Откуда пришел? Из Ростова? Суздаля?
— Из варяг в греки иду! — Ведун осмелел, распрямил хребет. — Пошто мешаешь мне?
— Хочу узнать, кто стоит за тобой.
Волхв опасливо оглянулся, увидел стену.
— Боги стоят!
— Неужто сарацинская земля поднимется в небо? — словно бы в раздумьях спросил боярин. — Высоко ли?
— Стрела долетит, — убежденно ответил ведун.
Янь Вышатич, ничего не сказав, вышел из подклети. Подвернувшемуся тиуну бросил:
— Скуден разумом. Сам верит в свою околесицу. Вели отрокам не бить больше дурня. Не то последний разум отобьют.
— Что делать-то с ним, боярин? — озадачился Кирик.
— На днях в Корсунь пойдет княжий торговый обоз. Повезут и невольников на продажу. Пускай этого заодно возьмут.
Вечером в изложне Несда читал боярину «Ответы Анастасия Синаита». Но богословские тонкости в тот день не занимали ум отрока. Он вдруг споткнулся посреди строки, голос задрожал.
— Что с тобой? — недовольно спросил воевода.
— Я думал о Гавше, — признался Несда. — Что с ним будет? Он мой родич.
— Знаю, — помягчел Янь Вышатич. — Его продадут на торгу в Корсуне.
— Ничего нельзя сделать? — взмолился отрок.
— Нет. Князь, считай, и так милость сотворил. Почему ты жалеешь его? Для себя считаешь рабство пользой, а для него нет?
Несда кивнул. После долгого молчания воевода попросил:
— Читай дальше.
Однако теперь и ему богословие не шло в голову. Янь Вышатич смотрел на отрока и гадал о его судьбе. Малец взрослеет, уже ломается голос. Не вечно же держать его при себе. И в Чернигове нельзя оставить. Князь Святослав не книжен, при Спасском соборе нет ученых попов, книги не переводят, не переписывают и не собирают. Нужно пристраивать отрока в Киеве. Там и богатые книжни, и ученые монахи. Там ему самое место. Но в Святой Софии, на митрополичьем дворе сплошь греки. Огречат мальчишку, отобьют охоту величить Русь. Мудрый каган Ярослав еще мог с ними управляться, смирять греческую гордыню. Потому и создавались при нем в софийской книжне сказания о древних временах Руси, о первых князьях и святых. Нынешний Изяслав грекам перечить даже не думает, куда ему. Княгиня Гертруда, слышно, мудрее своего супруга и к книгам любовь имеет, знает их силу. Но и ей с греками не тягаться, сама с ними в прямом родстве. Остается одно. Пожалуй, и лучшее. Феодосьев монастырь. Воевода вспомнил свой давний, перед сражением на Альте, разговор с переяславским князем, о том, что должны быть на Руси свои Георгии Амартолы, свои великие книжники. Всеволод упомянул тогда имя печерского монаха Никона. Вот кому можно без опасений отдать на попечение книжного отрока.
Янь Вышатич сдержал горький вздох. Ему не хотелось расставаться с мальцом. Привязался к нему, прикипел душой. Оторвать отрока от сердца будет нелегко. Боярин словил себя на мысли, что желал бы найти Несде хорошую жену, чтобы были у него дети… которых он, воевода, нянькал бы как внуков…
Как бы ни было, для монастыря отрок еще зелен. Да и захочет ли он надеть рясу?
13
Через тын перемахнули две быстрые тени. В небе сквозь облачное решето светили редкие звезды. Темная ночь плотно укутала монастырь своими пеленами. В городе и в селах в такие ночи сторожа особенно чутки, громче стучат в щелкотухи, отпугивая татей. Феодосьев монастырь сторожей не ставит вовсе, и разбойники любят навещать его ночами, думая разжиться легкой добычей. Правда, редко кому удается взять что-то ценное. А кому удается получают от продажи краденного малую горстку резаного серебра и после плюются. У святой обители свой ангел-хранитель, отваживающий татей разными способами.
Две тени темнее ночи двигались не спеша, выжидая и высматривая. Пересекли двор, постояли у церкви. Вдруг ринулись к монашьим кельям. Снова замедлили ход, покрутились между врозь стоящих жилых клетей. Во многих кельях еще горели свечи, свет тускло изливался наружу сквозь маленькие окошки. Подойдя к двери любой из них, можно услышать размеренное бормотание или негромкое пение — монахи совершают ночное правило. А в одной, редко двух кельях непременно течет тихий, таящийся от посторонних разговор.
Определив цель, тати замерли возле крайней в ряду клети. Попробовали заглянуть в окошко, но оно оказалось слишком высоко. Шуметь, залезая один на другого, не стали, вернулись к двери.
— Точно его жило? — шепотом спросила длинная тень.
— Да вроде, — едва слышно отозвалась вторая, покороче. — Он сюда днем заходил, своими глазами видал.
Монах в келье в полный голос читал молитвы, казавшиеся татям совершенной чепухой.
— Во лопочет, гы! — прыснула длинная тень и схлопотала от второй тычок по шее.
— Удавку достань и вставай за дверью.
— А чего я-то? У тебя с удавками лучше получается. А я ножичком поддену.
— Да он здоровый медведь, мне до его шеи тянуться несподручно. А надо, чтоб раз и готово. Без шуму. Понял, Корыто?
— Понял, Топляк. Только ты его сразу на нож бери. А то этот медведь меня свалит.
Длинная тень по имени Корыто тихо взошла на ступеньку и притаилась. Тать по прозвищу Топляк вежливо стукнул два раза в дверь. Голос в келье сперва умолк, затем продолжал громче:
— Боже отцов наших праведных, пошли немощь и тяготу телесам рабов твоих неверных, ибо трудятся они всуе, работая врагу…
Топляк в нетерпении постучал еще. Дверь распахнулась, прибив Корыто. Тать ойкнул. На порог, наклонясь под притолокой, вышел чернец, распрямился во весь свой долгий рост. Топляк, успев подумать, что что-то тут не так, нацелил ему в сердце нож.
Удара не получилось. Душегуб изумленно дергал плечом, но рука не двигалась, будто враз высохла. Он попытался взять нож в другую руку, однако и та совершенно не слушалась.
— Топляк, это чего, а? — испуганно задребезжал Корыто из-за двери. — Шевельнуться не могу! Ты его срезал, Топляк?!
— Заткнись! — процедил тот, осознав, что и сбежать не удастся — ноги тоже не отрываются от земли. — Это не он.
Корыто булькнул горлом и упавшим голосом переспросил:
— Не он?
— Кого ж пограбить хотели, разбойнички? — осведомился чернец, заглядывая за дверь. — У нас как будто богатеев нету.
— Ты что с нами сделал, чернец? — чуть не плакал Корыто, тщетно вырываясь из страшного и необъяснимого плена.
— Ничего я с вами не делал, — сказал долговязый монах, обходя кругом Топляка, и совсем другим голосом прибавил: — Помолился лишь…
Чернеца вдруг объял тот же ужас, что и татей. Он схватился за кучерявую голову и отчаянно возопил:
