Первую чашу пили за Русскую землю, благословившуюся кровью святых Бориса и Глеба и их чудотворными мощами.
Вторую осушили за великого князя киевского Изяслава Ярославича, почтившего святых новой обителью, и за братьев его, также добывающих славу земле Русской.
Третья пошла за здравие, красу и ласковую доброту княгинь, сидевших тут же, рядком.
Четвертую чашу полагалось оговаривать духовному отцу. Митрополит Георгий уже вытирал губы, готовясь сказать речь. Но князь Изяслав определил по-своему.
— Отче Феодосий! — обратился он к печерскому игумену, едва видному в конце застолья за блюдами с дичиной, за корчагами и горами пирогов. — Обрадуй нас твоим кротким словом.
В митрополичьей свите сильно удивились. Духовные греки — попы и мирские, оскорбившись за владыку, возроптали. Показывали на Феодосия пальцами и спрашивали:
— Кто сей оборванец таков? Видано ли это, давать слово пред архонтом Руси убогому и неразумеющему чернецу?
Хитрость не удалась. Все знали: уж им-то хорошо ведомо, кто таков печерский игумен.
Изяслав махнул на ропщущих утиральником.
— Тихо вы там, — сказал со смехом.
Игумен Печерской обители поднялся со скамьи. Постоял в молчании, склонив голову и думу думая. Затем пристально оглядел князей — одного за другим, начиная со старшего. В палате стало тихо, слышно было, как чавкают рты.
— Молюсь я, — негромко молвил Феодосий, — христолюбивым страстотерпцам и заступникам нашим Борису и Глебу. Молюсь, чтобы покорили поганых под ноги князьям нашим. Чтобы пребывали князья русские в мире, в единении. Чтоб избавили их святые сродники, в небесах ныне обитающие, от междоусобий и от лукавых козней диавола. Все вы, здесь сидящие, видели нынче чудо благодати Божией, исходящей от святых мощей. Увидьте и то, как высока покорность младших старшему брату. Ведь если бы Борис и Глеб противниками стали первому брату, то хотя и смерть бы приняли, не обрели бы такого чудесного дара от Бога… Молю вас, князи русские, — старец возвысил голос, — поклянитесь друг другу в любви и верности. Поклянитесь перед Богом, что старший не пойдет против младших и младшие не поднимут руку на старшего. Поклянитесь для блага земли Русской!
Изяслав встал. Глаза его вдохновенно блестели.
— Принесите крест! — крикнул он.
Пока ждали крест, рты перестали жевать. Бояре с жадным интересом взирали на князей. Особенно занятно стало дружине Святослава. Черниговские бояре клонились друг к дружке с шепотом и усмешками.
Явился золотой с каменьями большой крест. Изяслав принял его на ладони и держал перед собой.
— Клянусь пред Богом, мужи братия, жить в любви и мире с вами, дабы не губить землю отцов и дедов наших, добытую ими великим трудом. И если обидит кто другой братьев моих, клянусь быть им защитой и вместе с дружиной прийти на помощь, не жалея жизни своей.
Князь трепетно поцеловал крест и передал его Всеволоду, сидевшему по левую руку.
Черниговский муж Твердила Славятич фыркнул в ухо воеводы Яня Вышатича:
— Известно, как киевский князь держит свое крестоцелование.
Воевода вытер оплеванное ухо и пробормотал:
— Посмотрим, что скажет Святослав.
Переяславский князь охотно обещал не заводить распрей. Крест перешел к среднему брату. Святослав поднялся, рассматривая его как диковину, и, верно, подумал о том же, о чем и его боярин.
— Что ж, — пожал он плечами, — коли другие сдержат клятву, то и я клянусь Богом.
Князь приложился к кресту и быстро сунул его в руки Изяславу.
Четвертую чашу испили. А после уже не разбирали, какая по счету, ибо чаш в тот день и в следующие, было выпито без числа. К концу пированья мед с пивом обильно текли по усам и бородам, а в рот попадали редко. И если у кого борода не была мокрой и липкой, у того, считай, веселье не задалось.
Игумен Феодосий к тому времени давно вернулся в свой монастырь и стоял на коленях в келье перед образ ами. Ибо тревожился о том, что будет.
15
Черниговский воевода мокрых и липких бород не любил. Пока князья не разъехались восвояси, Янь Вышатич три дня скучал в пустых посадничьих хоромах, где встал постоем со своими отроками. Посадник Микула Чудин пировал со всеми, и перемолвиться словом, потолковать о государственных делах было не с кем.
Еще перед тем, как съехаться в Вышгород, братья Ярославичи пересылались гонцами. Уговаривались заново обсудить Русскую правду и дополнить новыми главами, а действие иных прежних отменить. К примеру первую — «мстит брат за брата или сын за отца, либо отец за сына…». К чему позволять люду убивать своих кровных врагов, если пролитую кровь можно обратить в серебро и золото? Пускай платят за убийство! Меньшую часть родичам убитого, б ольшую — в княжью казну. Сколько можно было б гривен собрать с киевской черни, погубившей в мятеже немало княжьих людей! Вирами заново наполнилась бы разграбленная казна. Но Русская правда говорила «мсти», и созвучный мести князь Мстислав исполнил закон.
Загоняв посыльных, князья урядились рассмотреть это дело в Вышгороде, после перенесения святых мощей. Теперь, однако, воевода сомневался: вряд ли после стольких возлияний Ярославичи захотят вспомнить об уговоре. А значит, и скука его не будет вознаграждена.
Скоро выяснилось, что с разгульного пира сбежал не он один. В ворота посадничьего двора въехали на конях двое. В одном, огромном варяге с медно-красными волосами под шапкой, воевода признал переяславского боярина Симона Африканича. Ко второму, намного моложе, присматривался дольше.
— Я не в обиде на тебя, боярин, что не узнаешь меня, — усмехнулся тот, спешившись. — Кто я — всего лишь старший сын младшего из князей Ярославичей! Меня и на княжьих съездах-то не замечают.
Варяг махом сбросил свою тушу с коня, подняв с земли облако пыли. Он был мрачен и молчалив.
— Прости, княжич, — с досадой ответил воевода. — Слаб очами стал. Старею.
— Я же сказал — я не обиделся. — Глаза Мономаха задорно сверкнули. — Но, видно, и впрямь ты стал стар, боярин, коли избегаешь веселья в пиру.
— Разве иметь разум значит быть старым? — возразил Янь Вышатич. — Или ты и себя считаешь стариком, юный князь?
— Достойный ответ, воевода! — рассмеялся Мономах. — Мне и самому не любо лежать за столом лицом в блюде.
— Что привело тебя ко мне, княжич? — спросил боярин. — Или ты приехал к посаднику Чудину? Вот уж кто наверняка лежит в блюде.
— Мы с Симоном приехали к тебе, Янь Вышатич, — сделался серьезным Владимир Всеволодич. — Вернее, к твоему отроку, который служил тебе на пиру.
— Не подобает вести разговор во дворе, — ответил воевода с едва заметной оторопью и пригласил гостей в терем.
Челядь уставила яствами стол в большой светлице. Но притрагиваться к снеди и питию ни у воеводы, ни у князя с варягом охоты не было.
