— Нешто взаправду?! Ы-ых, Господи!..
Григорий запрыгал по вязкой земле и лужам к монастырским кельям, подтягивая облипшую грязью рясу, разбрызгивая ногами жирные ошметья. Доскакал до кельи игумена, затарабанил в дверь.
— Отче! Беда грядет!
Феодосий не медля отворил, выпростал руку и за шиворот втащил крикуна внутрь, дабы не распугал воплями братию. Григорий, не помещавшийся в келье во весь рост, сейчас же упал на колени.
— Передал я твое вдохновенное послание князю Святославу, отче! Как ты и говорил, пострадать был готов от княжьего гнева, да не случилось…
— Вот и слава Богу, — спокойно молвил Феодосий и присел на лавку. Взял в одну руку толстую спряденную нить, другой закрутил волчком веретено. — Чего ж кричишь? Перекрестись да говори по порядку.
— Сядь вон на приступку, — добавил Никон, воткнувши перо в чернильницу.
Григорий сделал как велено, отдышался и пустил вскачь рассказ:
— Пришел я в княж терем, а там в палатах пир горой, славят князя и чаши пьют за него. Игрецов множество — на гуслях бренчат, в варганы гремят и в замры свистят, бесов тешат…
— Что у князей на пирах в обычае, про то мы и без тебя знаем, — оборвал его Никон.
— …Вот берет князь твое послание, отче, и читает. Сперва начал вслух, где про голос крови Авеля, вопиющей к Богу на своего убийцу Каина, и про сыновей Хамовых, покусившихся на землю Сифову и за то отмщенных иудеями, и про Исава, преступившего заповедь отца своего и за то убитого…
— Я, Григорий, свое послание помню, — сказал Феодосий.
— Это у меня от волнения, отче, язык трепещет и лишнее говорит, — повинился молодой монах. — Ну так вот… До Исава дошел князь, ликом обезобразился эдак и дальше только глазами читал. А как кончил, то швырнул письмо на пол, потом аки лев на тебя, отче, рыкнул и ногами затопал.
— Ногами затопал? — переспросил Никон. — Знакомый слог. Видал я такое же топанье от брата его изгнанного. Князь Изяслав грозился тогда в заточенье меня бросить, а обитель разорить. Святослав, я думал, не схож с братом, ан нет, выходит, точь-в-точь… Чем же грозиться стал?
Григорий перекатился с приступки снова на колени.
— Отче, — взмолился, — отступись, не противься князю. Не посылай ему больше обличений и пред боярами не осуждай. Заточит ведь тебя Святослав в темницу! Так и обещался перед всеми: брошу, говорит, в поруб докучливого монаха, на съеденье крысам. Митрополита, говорит, Георгия выгнал я из Киева за то, что был заодно с Изяславом, и с этим чернецом, кричит, разделаюсь. Отче…
Феодосий встал из-за прялки и поднял Григория с земляного пола, усадил.
— Не велит Господь закрывать глаза на братоненавиденье и злое притеснение невинных, — сказал игумен, будто бы даже радостно, с воодушевлением. — Еще буду писать к князю о его беззаконии и с боярами передавать на словах. Не отступлюсь, Григорий, не проси попусту.
Старец опять принялся сучить нить и крутить веретено. Молодой монах по-рыбьи открыл рот и снова закрыл.
— Знакомый слог, — со вздохом повторил Никон, берясь за перо…
К вечерне в обитель приехал боярин Янь Вышатич и перед службой уединился с игуменом для разговора. Толковал о делах киевских, о том, как митрополиту Георгию пришлось спешно уплыть в Константинополь, что князь Всеволод водворился в Чернигове и что у старшего Ярославича теперь нет никакой надежды на возвращение. Князь Изяслав добрел со своим длинным обозом до ляшского Кракова и попросился к Болеславу на постой. Польский князь впустил обоз во двор, а Изяслава прилюдно обругал последними словами и велел дружине гнать его со всей чадью и челядью.
— Как яичко облупил и голым выставил за ворота, — заключил Янь Вышатич.
— Где ж теперь скитается христолюбец? — опечалился Феодосий.
— Подался к германскому императору. Но Генрих едва ли поможет ему. А ты бы, отче, о себе подумал, — присовокупил к сказанному воевода. — Князь того и гляди пришлет за тобой кметей.
— Что мне о себе думать, — смиренно отозвался старец. — Заточить меня князь хочет? Это только в радость мне будет. Разве тревожит меня, что лишусь я богатства и удобства? Или опечалит меня разлука с женой и чадами, утрата имения и сёл? Ничего этого у меня нет. Нагим я пришел в этот мир, нагим и уйду из него. К смерти я давно готов, боярин.
— А все же остерегся бы ты, отче, — попросил Янь Вышатич. — Святослав хотя и чтит тебя светочем, но с досады на твои слова сам не свой сделался.
— С беззаконием не примирюсь, — стоял на своем игумен, — и в молебнах велел поминать киевским князем Изяслава, а не Святослава… А скажи-ка мне, боярин, — Феодосий переменил мысль, — какую это напраслину возвел черниговский князь на брата? Не верю я, что Изяслав мог на младших братьев злое умыслить. Не оклеветали ль христолюбца?
Воевода поведал старцу о злополучной грамоте, украденной с митрополичьего двора и распалившей Святослава.
— Видел ли ты оную грамоту, боярин?
— Все видели ее, отче. Для князя она — что знамя впереди дружины.
— А не подметная ли грамота? — задумался Феодосий.
— Изяславовы бояре на том и стояли. Да не в том беда, отче, какая она, а в том, что князю она — все равно что коню, бегущему вскачь, удар плеткой. Святослав и без этой грамоты нашел бы причину пойти войной на киевского князя. А то и причины бы не дождался.
— Но ты все же, боярин, — думал о своем игумен, — допытайся, откуда у Святослава взялась эта причина. Кто дал ему в руки грамоту и кто таков этот тать на митрополичьем дворе. Исполнишь мою просьбу?
— Исполню, отче.
Подходя с воеводой к деревянному храму, уже наполненному черными рясами братий, Феодосий поделился совсем иным замыслом:
— Хочу перевести церковь на новое место и поставить ее в камне, просторной сделать. Эта давно уже не вмещает всех.
— Так поставь, отче, — рассеянно молвил боярин, присматриваясь к толпе чернецов. — Где-то тут мой книжный отрок?..
Несда сам его увидел, кинулся навстречу. Они обнялись.
— После, после наговоритесь.
Феодосий взял послушника за плечо и легко подтолкнул обратно к церкви.
В тот же день обитель взволновала еще одна весть, на короткое время отодвинувшая в тень княжьи угрозы.
К вечерней трапезе привели, как обычно, расслабленного умом брата Исаакия. По обыкновению, усадили его отдельно от всех, положили на стол хлеб, поставили блюдо вареных овощей. Повредившийся от бесов монах встал на ноги лишь полгода назад. Как младенца, его научили ходить и силой водили в церковь, куда он поначалу совсем не стремился. Потом так же приучили брать в руки хлеб. Пока он не уразумел, что к чему, целую седмицу оставался голодный.
В тот вечер вдруг заметили, что по лицу порченого монаха текут быстрые слезы.
